- Bon prix -

 

Перепутав однажды

проспект Свободы с бульваром Дружбы,

я оказался на рыночной площади,

где меня приняли за товар.

 

Обхватив заботливыми руками,

назначили льстивую цену

в одно приветствие.

 

"Но Человек не продается", -

весело сказал я.

 

Ах! Товар еще и говорит! Больше цену -

улыбки, обещания, аплодисменты!

Он будет прекрасной картиной при входе!

 

"Но Человек не продается", - 

задумчиво ответил я.

 

Ох! Товар еще и мыслит! Выше цену -

равнодушие, предупреждения, угрозы.

Он будет чудесным развлечением для гостей.

 

"Но Человек не продается", - 

пылко выкрикнул я.

 

Браво! Товар еще и чувствует! Бесценно -

слезы, мольбы, откровения, сострадание...

Он будет великолепной игрушкой в часы скуки...

 

И я замолчал -

резко,

закрыв глаза.

Голос Покупателя исчез.

 

Обретя тишину, 

я потерял цену 

и, наконец-то, 

стал Человеком.

 

- L'аutre temps -

 

Как и Фидель 

я стал носить

двое часов 

 

Первые 

чтобы не опаздывать 

на свидание со своей 

смертью 

 

Вторые 

чтобы всегда помнить 

о застывших минутах 

твоей юности 

 

Для меня 

больше нет 

времени

 

- Bateau en papier -

 

Между берегов рук 

обхвативших голову 

в круговороте сердцебиения 

мечется бумажный кораблик 

отчаяния 

 

Притворяется 

прогулочной лодкой 

спасательной шлюпкой 

ядерной субмариной 

летучим голландцем 

 

но всегда без курса 

и пассажиров 

всегда один 

 

До тех пор 

пока тихий ветер 

не прошепчет попутно: 

"Уже утро. Хочешь чаю?"

 

- La partie nulle -

 

Раз нами проиграны

все партии в шахматы

давай сыграем

в Дурака

 

Закончилась колода?

 

Переверни отбой

и продолжим игру

до последней карты

до последней рубашки

до последней обиды

до последнего дня

 

В этой игре

один на один

не будет

победителей и проигравших

пошедших неправильно и оставшихся

забывших и помнящих каждый ход

 

Ничья

исчерпает все козыри

обесцеветит каждую масть

и туз будет равен

шестерке

 

- Paroles -

 

Есть слова

которые

никому

и никогда

больше

не выдохнешь

 

Для них просто нет места

в окружающем тебя пространстве

 

Они прорастут сквозь кожу

родимыми пятнами на груди

и шрамами на запястьях

 

И ни один доктор

ни один океан

не смогут

узнать

их корень

 

Есть слова

тяжесть которых

не может выдержать

ни вода

ни земля

ни воздух

 

- Le Message -

 

Человек, стоящий на снегу,

слушает упавшую с неба воду,

тающую в земном притяжении

осколками безмолвной синевы.

 

Из каких столкновений она выплакана?

С чьих сердец крала нашейные камни?

Кому продавала надежду на чудо?

 

Человек вслушивается в отражения

тысяч и тысяч пришедших с неба,

чтобы отыскать лишь одно

единственное сообщение -

что наверху еще есть тот,

кого он до сих пор 

ждет здесь,

на земле.

 

- Dernier vol -

 

Зачем

человек

стоит на остановке?

 

Себя ли он ждет,

опоздавшего вернуться

в эту промерзшую землю

после ядерного взрыва

бескорыстного счастья?

 

Говорит ли он с дорогой,

начинающейся в нем

с передовой,

где не осталось патронов,

укрытий, надежд и даже врагов?

 

Есть ли в нем еще желания -

загаданные кромешным днем

с очередной буханкой "нужно" и "должен"

в сведенных от студёного тепла руках?

 

На вечерних остановках

еще стоят верующие

в Последний рейс...

 

- Dans son appartement de la pluie -

 

Вторые сутки 

в ее квартире идет дождь. 

 

Она сидит под зонтиком 

на старой табуретке 

и кончиками пальцев 

ловит майскую воду. 

 

Склонив голову на бок, улыбается 

проплывающим мимо 

альбомным листам, 

разочарованиям 

и минутам.

 

И еще ждет, 

когда из семечка в ее руках 

вырастет большое дерево - 

чтобы ходить по его шершавым веткам, 

прикладывать ухо к трещащей коре 

и где-то в коронарных зарослях 

построить маленький дом 

из воспоминаний, 

акварельных пятен 

и солнечных отражений.

 

- L'histoire, qui n'a pas été -

 

Истории, похоже-то, и не было.

А что же тогда?

 

Засохшие, как восьмимартовские тюльпаны, обещания.

Жалобный иуда, повесившийся на кухоньке после чая.

Трагедия на две сигареты в гримёрке пощёчин.

Надменное личико с улыбкой да Винчи.

Подкуп собственным молчанием.

Бабочка для последней удавки.

Чужие мысли к своей боли.

Коньячное облегчение.

Пятиминутка горечи.

И еще один поезд -

как обычно,

последний.

 

Но истории...

истории, похоже-то, и не было.

Когда говорят "Справедливость!", "Свобода!", 

иду за надеждой 

в стекле 

по 0,7. 

Звоню на 103: 

"Пришлите мне Бога". 

"У Отче - обед", - отвечают с порога 

и шлют меня к чёрту 

в чумной Вифлеем. 

 

А я напиваюсь 

до рвотного смеха, до жутких молитв, до свиданья с собой 

и плачу

уже двадцать первые сутки 

испитой вселенной, 

как глухонемой. 

Как будто меня искалечили счастьем, 

с изнанки раскрасили в черный февраль, 

запястья связали

деепричастьем,

добавочной радостью 

сгнившей в печаль. 

 

Забальзамирован в волчью овчину 

без чина, без званий, посмертных наград. 

Не умер? Уже не мужчина. 

Живой - не мужчина, 

чужой - не мужчина, 

больной - не мужчина. 

И, значит, сегодня я буду распят. 

 

Я буду расплатой за всех, 

кем опять расплатились - 

невинно свободных от собственных тел, 

газетно оплаканных 

в форме плакатов, 

и тех, кто заплакать уже не успел.

 

Пожить. 

Пусть не так справедливо, 

как пишут об этом, 

не так уж свободно, 

как скажут потом, 

еще одним маленьким 

солнечным 

летом, 

еще одной ночью 

любви 

за окном.

 

Семь дней бессолнечного снега 

вне самоисчисления 

вне исцеления 

вне здесь 

и быть 

 

Перезвонить 

себе - 

еще способному ходить, 

себе - 

с глазами выцветшей сирени, 

себе - 

искавшему чужие тени, 

иному я - 

осколку октября 

без толку жалостью дышавшему, 

уставшему 

дарить, 

прощать 

и верить. 

 

Из колыбели 

прыгнувшему в ад 

и наугад, наперекор, 

меняя жизнь на приговор, 

вдруг осознавшему, 

что стал петлей,

повешенной за то,

что никого не вешал, 

не казнил - 

по меркам общим, 

значит, и не жил. 

 

Перезвонил, 

но не дождался абонента, 

уже тогда лишенного ответа, 

уже тогда не человека, 

а кладбище, 

раскопки, 

экспонат. 

 

Молчат 

семь дней бессолнечного снега - 

не дозвониться до себя 

в сгоревшем Лувре января, 

не взять билет 

на день восьмой. 

Седьмой кусает 

первый 

и 

начинает падать снег.

 

Я снова видел Петербург -

зовущий в небо,

черный,

обожженный,

не город - перекрестки рук,

над прорубью

блокадные иконы.

 

Над пустотой его мостов

бесхлебно

дети мертвые

рыдали,

и этот плач колоколов

был именем,

которым

побеждали.

 

Поправшие здесь смертью смерть

со мною говорили

однозвучно,

с тем, кто июлем мог сгореть -

опустешённым,

злым,

больным,

колючим.

 

С моею талою душой

Невой

стучащей

в угольное сердце,

с войной такой еще живой,

успевшей вдоволь

миром

разговеться.

 

Я снова видел Петербург -

во сне,

за окнами 

чужой квартиры,

не город - оплетенье мук

и кружева -

зарей

ночные взрывы.

Дай мне

превратиться в растение,

видение снов,

уравнение

с одним неизвестным,

пропавшим в подъезде,

сгоревшим

апрелем

уже как неделю,

уже как неделю сошедшим с ума.

 

Под музыку пушек,

под смех и веселье

игрушек из стали

кусками делящих 

единый свой век

на После и До.

 

Ни гласных,

ни даже согласных

здесь больше не будет.

 

От боли молчащие

глухокричащие - 

вот новые буквы

для песен,

законов,

любви.

 

И мой алфавит на крови,

исправленный сердцем

в подвалах 

отыгранных детством - 

предвыборный смех

между против и нет.

 

Сто лет

одиночества,

общества,

творчества

без имени-отчества,

без права быть злым и усталым,

уставом,

где главное слово

всегда

Человек.

 

Так дай же мне стать

хоть растением - 

сплетением

жизни,

надежды,

мечты.

Я верю в сталь, 

текущую по венам, 

в протяжный стон 

уставшего гудка, 

живой, 

мужской, 

рабочий, 

невоенный, 

как гимн 

от проходной 

и до ларька. 

 

Я верю в уголь, 

черное надгробье, 

проклятье, 

дар, 

подземный храм, 

где черный бог 

косится исподлобья, 

хрипит 

и давит по щитам. 

 

Я верю в ртуть, 

смотрящую из бездны 

голодным взглядом алых руд, 

с надеждой 

алхимической невесты, 

с тревогой ждущей, 

ждущей 

верных рук. 

 

Я верю в соль, 

рожденную из газа, 

кормящую людей 

из века в век, 

и в то, что снова 

дрогнет 

хриплым басом 

машзаводской 

степной 

пустой ковчег. 

 

Я верю снова 

возродится, 

встанет 

мой друг, 

мой окровавленный Донбасс. 

И после всех 

военных 

испытаний 

он скажет: 

"Жив,

живу 

и не угас".

Она, как заклинанья

читает старые стихи.

Смешки ее горьки,

по-шутовски прекрасны,

опасны,

родственны рыданьям,

так беззащитны

и напрасны,

так безболезненно верны

и бесполезненно полны,

что нужно

просто промолчать.

 

Сорвать печать цены

бесценно, беззаботно,

кому угодно подарить

и жить.

Наперекор курить,

наперевдох грустить

и ежегодно,

ежесловно умирать

на выдохе

стрелять прощеньем

у той же черной проклятой реки.

 

Горьки ее смешки,

но не смертельны.

Постельный храм страшней креста,

больней - хоругви перемирья

в герилью с собственной душой,

где огнестрельный

взгляд Христа

со всепрощающей тоской

вновь принимает 

лайк Иуды.

 

Город ли я,

переживший победу,

вынесший сам для себя приговор,

вынувший сердце

под грохот рассвета,

верящий, любящий

наперекор?

 

Осень ли я,

обновлённая болью,

перелюбившая злой тишиной,

перепрощённая

тёмным безвольем,

но обречённая

стать номерной?

 

Детство ли я, 

пробуждённое страхом,

недоиспитое в камерах лжи,

недорождённое

в универмаге,

взятое птицами

под блиндажи?

 

Счастье ли я,

почерневшее в быте,

самоотрёкшееся в пустоте,

ставшее зрителем при суициде

и мертвецом

на цветущем кресте?

- Parler avec des fleurs -

 

Кто купит у октября 

еще один букетик 

неулыбчивых 

хризантем? 

 

Кто поставит его у окна 

в заброшенном доме

постаревших детей 

в пустую вазу 

со своими 

воспоминаниями? 

 

Кто одним прикосновением 

заставит каждый из этих цветков 

превратиться заново в сухое семя? 

 

И если ты не умеешь говорить с цветами, 

то научись хотя бы их слушать 

в тот час, когда они умирают 

в своей красоте 

ради улыбки 

твоей 

любимой

 

- L'entracte - 

 

Родившийся

в смирительной рубашке

всегда выходит сухим

из огненной воды

 

но обречен

входить дважды

в одну и ту же

реку отчуждения

 

с перерывом на

Любовь

 

- Sangreal -

 

И эти тринадцать дат ожидания 

в лишенном стен приюте полынно-дождевых глаз 

 

и эти необнятые плавниками души слова 

бьющиеся молчаливыми созвездиями в берег сердца 

 

и эти случайно найденные откровения 

в привычной необходимости друг в друге 

 

на ветру 

на расстоянии 

на перекладных 

на том и этом свете 

 

перевесят испитую до самого дна чашу боли 

превратив ее в неприглядный Грааль 

последнего поцелуя 

в подъезде 

смерти

 

- Fusillade -

 

Мальчишка лет семи-восьми

держит высоту на куче листьев,

целясь в меня из ивового прутика.

 

И этот взгляд, и эта решимость в детских глазах

страшнее минометных посылок из неизвестности,

кромешнее запекшихся нашивок на армейских рукавах,

истошнее самого обгоревшего дома на линии фронта.

 

Мама с пятого этажа зовет малыша кушать,

а я остаюсь стоять, сраженный наповал

выстрелом из волшебного автомата

и истекающий кровью будущего.

 

- Эликсир жизни -

 

Через тернии к слёзам

живым

горячим

человечьим

 

непогребённым

твердостью духа

за кулисами

ладоней

 

тем, которые делают женские лица молодыми

тем, которые возвращают усопшим дыхание

тем, которые нейтрализуют алкоголь и сны

тем, которые говорят вместо слов

тем, которые заменяют деньги

тем, которые не истощают

тем, которые не лгут

 

Иногда мы приходим к слезам

не для того, чтобы плакать или жалеть,

а чтобы услышать внутри тихий ход часов

и сказать сквозь боль в ладонях - я жив

 

видишь, Господи,

я все еще жив

 

- Á côté d'elle -

 

Рядом с ней 

в этом парке уставших взглядов

можно снова получить пропуск в свою беспечность

 

И эта скамейка

уже не место для случайного отдыха,

а верхняя полка в купе идущего к юности поезда

 

И протянутый ею березовый лист

уже не письмо бегущих в забвение деревьев,

а билет к целующему меня в висок бессмертию

 

И ее дрожащие плечи

уже не "идём домой - мне холодно",

а начало пути к нашей небесной землянке в Пустоте

 

Рядом с ней

я принимаю свою печаль,

как неверующий зажигает свечу

в разрушенном по дороге в себя храме.

Я стал одним из тех,

кто к ней приходит ночью.

Стоит у изголовья,

смотрит.

Смотрит пристально и молча.

Не дышит и не душит,

обеззараживая душу,

обезоруживая, 

руша...

Реальность превращает в сон,

перемещает колесом

внутри неё иллюзии и правды -

одним лишь взглядом

мертвых рыбьих глаз.

 

Сейчас ей больно,

но она молчит.

Кричит внутри,

и хочет,

чтобы кто-то спас

из этого жертвораспятия без сна.

Одна.

И ночь страшна ей в этом взгляде,

смотрящем пристально в неё.

Уже не рада

самообману, скуке и печали.

Заломленные руки 

ничто не освещает...

Ничто не согревает в этот час.

 

Ее открытыми кричащими глазами

восхищены все те,

кто к ней пришёл за снами.

За тем, чтобы смотреть, как больно ей

лежать под взглядами гостей - 

таких, как я -

смотряще молчаливых

с глазами мёртвых рыб.

Линия жизни - клетка со смертью, 

метрика 

              и некролог без имён, 

нежные чувства 

                           в дешевом корсете. 

Да, Королева, мессир восхищён! 

 

Маршем желаний безвольные годы 

делят кровать 

                        с преподобной тоской, 

под одеялом пуская свободу 

время от времени 

                               по круговой. 

 

Выпей затменьем 

                               кромешную волю, 

мой прокуратор 

                           живущий внутри, 

самосожженьем поставь в протоколе 

подпись о том, 

                         что списал все долги. 

 

Из наслажденья - 

                               в открытые окна. 

От лицедейского быта - тошнит. 

Гадко. 

           Бессвязно. 

                              Смешно. 

                                              Одиноко. 

Небо помилуй... Превышен лимит. 

 

Завтра и после - 

                             петля обреченных, 

непостижимая горизонталь. 

Вечер. 

            Звонок. 

                         Тишина телефона. 

Вечное небо. 

                       И вечный февраль.

- N'oublie pas -

 

Моя соседка

Смерть

 

возьми

у нее ключи

от вчерашних обид

 

А уходя

не забудь

выключить

зажженную

мной вчера

случайно

улыбку

 

- Воспоминание -

 

Упершись отнявшимися ногами

в лихорадку безчувственности,

рожденный с камнем внутри

раскидывает 

заломленные руки,

пытаясь превратить их в крылья,

превозмочь притяжение корней,

докричаться до безмолвия птиц,

стать облакоподобным Христом.

 

Он был похож на плачущую статую,

обнятую последней женщиной на Земле;

Он был шепотом маленького "пока"

в тревожном подъезде апреля;

Он был порезом свободы

перед прыжком вниз.

 

И когда каждый из нас 

вспоминает его лицо,

вместо черт

к нам приходят

запах мокрой листвы

и обгоревших перьев.

 

- Спичечный коробок Прометея -

 

На пути к Нему,

прикованному Состраданием к Свободе,

не увидел ни одного птичьего пера -

сюда не долетали даже синицы. 

 

Да и зачем,

ведь Он и так наполовину стал орлом,

терзающим самого себя у скалы,

с которой срослись его крылья.

 

А когда-то Он хотел

согреть голодные глаза стихами,

напоить теплом вечерние краски,

сжечь войны, болезни и равнодушие.

 

Перед Ним лежал

тот самый спичечный коробок,

украденный когда-то с кухни богов,

с одной спичкой, способной изменить мир.

 

Открыл коробку,

зажег ее

и

подкурил.

 

Затянулся едким дымом несбывшихся надежд,

а, докурив, положил в коробок свой окурок,

к другим - точно таким же предательствам,

оставленным предыдущими мечтателями.

 

Но уходя, поймал себя на мысли,

что среди фекалий, окурков и тараканов,

в той самой волшебной шкатулке у Его босых ног,

снова лежала одна спичка, способная изменить мир.

 

- Выход -

 

Память

подобна

торговым

лабиринтам

где из каждой 

разбитой витрины

со стыдливым укором

молчаливо зачитывают

права на саморазрушение

сломанные манекены

Сострадания

 

Выход тут один - 

как можно

выше

 

- La prochaine ère -

 

На улице,

плачущей тенями

июльских тополей,

однорукая девочка

гладит белого пса,

тихонько шепча ему

над самым ухом

колыбельную -

ту самую,

что из раза в раз

когда-то пела устало

ее еще живая и теплая мама

с мерзнущими в жару пальцами

и душистым мягким хлебом

в задыхающейся груди.

 

Исчезла улица,

а вслед -

день и ночь,

тени и звезды.

Осталась только 

однорукая девочка 

и уснувший белый пес

в эпоху очередного залпа

справедливой артиллерии,

когда

безвозвратно умолкают

материнские песни

на кончике

осколков.

 

- Calvaria-highway -

 

В первый день верескового года

южные звезды гораздо темнее 

любой из поминальных свеч

погасших белой ночью

в закрытом на ремонт

придорожном кафе

у обочины хайвея

ведущего к

Голгофе

 

- Dernier -

 

Из секунды 

в тысячелетие 

потерянными поколениями 

сутуло идет маленький человек 

опустошенный своей печалью и надеждами 

 

Судорожным узелком тихого троеперстия 

прижимает к сердцу свои невзгоды 

 

Так мать подносит мертвое дитя 

к горячей груди с молоком 

говорит с ним 

не плачет 

любит 

 

Этот незаметный бродяга 

с вышитой в глазах тоской 

не боится своей смерти 

обнимая спины прохожих 

и веря обещаниям 

дождевых рыб 

 

Последний 

печальный

человек 

 

- Вaptême -

 

Ежевечерне умываюсь 

ее майской улыбкой во сне 

путая сентябрь с узором сирени 

 

(уголки рта не изучены геометрией)

 

Усталые лучи сложили крылья 

превращая цифры в молитву 

безымянной звезде 

 

Смываю уличный грим 

и принимаю крещение 

из уст в уста 

сонного 

неба

Кого еще проглотишь, Лонлей,

своей уютной Преисподней?

 

Давай же -

больше мертвецов

с влюбленно спившимся лицом!

 

Жги,

прожигай

последний вдох,

чтоб нервный плач уже заглох,

чтоб протянуть еще денёк,

меняя пол на потолок.

 

Кого еще задушишь, Лонлей,

своей дворянской подворотней?

 

Смелей же -

смейся до крови.

Внутри живое раздави!

 

Пей,

пропивай

бемоль объятий,

снижая цену на распятье,

сминая жизни в кулачке

под поцелуй-коммюнике.

 

Кого еще отравишь, Лонлей,

своим притворством меланхолий?

 

Скажи, им

жить или не жить,

раз ты успела надлюбить?

 

Ври,

унижай

свою тоску,

чтоб превратить ее в строку,

где в каждом многоточии

все то же одноночие.

 

- На юг -

 

Алые рубцы маков

ящерицы в лаймовых фраках

неуловимые вздохи степных китов

и поцелуй солёных объятий

 

Путь на юг

к столетию

из десяти дней

тишины и дождя

 

- Быть ливню... -

 

Все тусклей

к полудню

крики 

чаек

нарисованных хной

на кофейном предплечье

дочери степного рыбака

 

Смеясь

порывам внезапного ветра

словно танцующий Шива

она стоит на одной ноге

насмешливо перебирая

взгляды проходящих

звонкой монеткой

между пальцев

 

Непременно

быть ливню

среди этой

дорожной

засухи

 

- Plus de solitude -

 

Пока

ты засыпала

январской звездой

на моём плече

уличный свет

рисовал

на шторах

арабесковые тени

марсианских ромашек

 

Я знал тебя

задолго

до появления имён

и буду помнить дольше

своего одиночества

 

- L'admiration -

 

Нарисуй мне

 

тихие жалобы чаек

над рёвом безумного моря

 

полевые пересуды

пернатых беспризорников

 

сдержанную дрожь

замерзшего в облаках солнца

 

Нарисуй

мне все это,

чтобы я восхитился

тишиной белого листа

 

- La zone -

 

В заповеднике без Wi-Fi

среди калейдоскопа

степных цветов

мальчишки 

перекидывают

изодранный мяч

 

Свистят

ругаются

бездельничают

так и не вырастают

 

Наблюдаю

за их игрой

будто сталкер

попавший в Зону

своего утраченного детства

 

- Такси -

 

Пять-семь минут

бездомного ожидания

на кольцевом пути

из безнадежности

в неизменность

 

Снова вы?

Таксометр считает

бесценные километры

пассажирского одиночества

не учитывая

сомнения

разлуку

и боль

 

Сколько с меня?

Сегодня

только

душу

 

- Pierre tombale -

 

Вам нужно мое сердце?!

Так вот же оно!

 

не скулит?

не кричит?

не кровит?

не бьется?

не греет?

 

А на что

вы

рассчитывали

обнимая надгробие?

 

- In circulos suos regreditur -

 

Когда умирает город

в него возвращаются

дикие звери

 

Обнюхивают

стены детских

 

Соединяют

улицы и спальни

 

Нарушают

правила пустырного покоя

 

Дикие звери

следуют

лишь

одному запаху:

 

"Осторожно, люди!"

 

- L'etreinte -

 

Когда камни

еще

не произнесли

своё первое слово

эти руки

уже

говорили со мной

 

глаголили

прилагались

существовали

причащали

нарекали

 

И сейчас

когда костыли 

моих вопросов

становятся мачтами

я жду только одного 

 

тихого шепота

июльского прибоя

у мраморной пристани

расправленных плеч

 

(Фото Ilya Varaksin)

Так хочется жить нерасстрелянным детством,

Плацкартным билетом на Вечный Концерт.

Вчера я стал мертвым. Уже интересно.

Быть мертвым - забавно, а вам разве нет?

 

На сцене L'amour раздевался до злобы,

Жонглировал плачем за проданный смех,

Стрелял наповал, но не так, чтоб особо,

И каждую смерть выдавал за побег.

 

Прощающий всё, ампутируй мне душу,

Отдай ее тем, кого можно спасти.

А то, что осталось - гвоздями наружу,

Чтоб всем по кусочку гниющей культи.

 

Ломбард милосердия ждет Беатриче,

Ушедшую спать с Арлекино в партер.

А что там в финале? Весьма драматично -

Инсайты тоски и Le Mort-dispensaire.

 

Прощающий все, обними на прощанье,

Оставь чаевые гроши на глазах.

Вчера я стал мертвым. Теперь - до свиданья!

До встречи с лежащею навзничь в цветах.

Сопротивляйся

блокадному счастью,

пришедшему поздно

к пустому перрону

на станцию Вечной весны.

 

Перетирайся

из строп аусвайса -

довольно держаться

за должность паяца,

Véres Grófnő шуты не нужны.

 

Освобождайся

от спекшейся связи

ночных диалогов

толкущихся долго

на кладбище тихой любви.

 

Сопротивляйся,

хотя бы отчасти,

всем тем безутешным,

что тянут неспешно

твой космос в свой Space-на-Крови.

Пиши - пропало, 

мама,

финалу точно быть!

 

Элитные сортиры,

Диджеи мясорубок,

Растяжки из голубок,

Мундиры на шарнирах,

Гордыня, спесь и прыть.

 

Пиши - исдохло,

кроха,

войне придёт The Ehd.

 

Ублюдки телехрамов,

Boy-бабы на трибунах,

Пластмассовые струны,

Уходы с криком "Прямо!"

И член-корреспондент.

 

Пиши сдавайся,

Вася,

держи свой тыл в тепле.

 

Кровавые ситкомы,

Донбасские аккорды,

Дамасские аборты,

Народные детдомы...

 

Я вышел в туалет.

 

Хочу доложить, Королева,

в четверг

известная Всеми особа

где-то к началу седьмого

устроила драку,

стравила собаку

с дворцовым слоном

а потом

летала с котом

на метле.

На столе

танцевала

и пела

нет, даже орала

совиные гимны луне.

 

И Вашей особе, моя Королева,

та самая,

известная Всеми особа,

сурово грозила

дралась

истерила

но очень просила

такие слова передать

 

Дословно:

Я, такая-то

известная Всеми особа

в четверг

где-то к началу седьмого

расстроила драку

поймала собаку,

бежавшую вслед за слоном,

а потом

играла с котом

во дворе.

На столе

убирала,

не ела,

пылинки сдувала,

чтоб вы приступили к еде.

 

И Вашей особе, моя Королева,

такая-то

известная Всеми особа

хотела сказать,

прошептать,

что всею душой

своей молодой

честна перед Вами,

и если там кто-то

к ближайшей субботе

Вам скажет, 

что я напилась.

 

Не верьте, ей-Богу, моя Королева,

я просто

Вас в гости

уже заждалась.

Я выкину душу

на свалку 

                потрепанных книг.

И буду чуть суше

чем ржавые тучи,

как море,

                марлин

                             и старик.

 

Налей мне мытарства,

Нечистый,

                  до самых краёв,

унынья с задором,

чтоб кровь пошла горлом

со струпьями спившихся слов.

 

Давай веселиться!

Уже двести двадцать пошли.

На крыше больницы

улыбка искрится

Джоконды

                  с усами Дали.

 

Я вывернут маем,

повешен

               Полярной звездой...

Шучу и взрываю

последние сваи

своею пропавшей душой.

 

Но

      исповедален

до корчей своих пантомим.

Печален?

                 Печален

от ям и до спален.

Конечная - Ершалаим.

Май без амнистии

с тихими письмами,

беглой бессоницей,

страшными мыслями

в нем успокоиться,

и упокоиться.

 

Без евхаристии,

с Пасхи на Троицу

вылакать вольницу,

верить в ремиссию,

сердцем раздвоиться,

став чуть тернистее.

 

Жизнь, как безбожница,

просьбами корчится,

ищет амнистию - 

молится, молится...

Ждет, чтоб очистили.

 

Пусть упокоится

и успокоится.

Единопечально

проснувшись случайно

я встречу Лилит

в лохмотьях обид.

 

Молчит?

Конечно, молчит.

Потешно в кромешной

ночи безутешно

руками стучит

в осклизлый гранит.

 

И вновь на манеже

любовь.

А где же порезы,

протезы и кровь?

Несвежая грусть?

Пусть привкус железа

утешит ей пульс.

Вернусь?

Надеюсь проснусь.

 

И встречу Лилит

картечью обид.

Болит?

Конечно, болит.

 

Единопечально

в конце и начале

я снова проснусь

прочтя наизусть

и грусть, и себя.

Любя?

Скорее скорбя.

- L'exposition étonnante -

 

На набережной Невы

смерть продает

колокольчики

 

Звенят, звенят

фальшивой медью

на соленном ветру

даже не подозревая

что им суждено стать

удивительным экспонатом

на полке забытых диковинок

капризной девочки

грустно спящей

на тонкой

красной

линии

метро

 

- Placement -

 

В проулке

с запахом мокрой псины

повстречал торговца сумерками

не способного продать

даже собственный

взгляд

 

Он обнял меня

как потерянного сына

и вынул из сердца хлебный нож

чтобы радушно напоить

своей старостью

 

Я принял его подарок

предложив взамен свою тень

но услышал лишь висельный смех

подъездной двери

откуда-то сверху

 

Огляделся, выдохнул

и громко произнес:

"Кому сумерки?

Два полумарка

по цене одного!"

Почти даром...

 

- Между "до" и "после" -

 

В эры проливного ожидания

с горькой настойкой

из томления

и вины

приходят

знакомые призраки

прошлого и будущего

 

Жгут костры тщеславия

на дровишках самомнения

а в антрактах посыпают пеплом

свежие могилы нерожденных надежд

 

Секунды

минуты

часы

дни

 

Хоть кто-нибудь

подарил бы зонт

до востребования

до следующей станции

до и после Конца Света

 

- Hystrix -

 

Кромешным безмолвием

заживо погребаю

в своей изнанке

единственное

осеннее

небо

 

Ломаю иглы

внутривенных

инъекций покоя

боясь с поцелуем

передать вирус Голгофы

 

Каждой сломанной иглой

отныне растущей внутрь

ощущаю безвозвратное

преступно-горькое

перевоплощение

в дикобраза

ползущего

в никуда

себя

 

Лгу

что это 

необходимо

самим небесам

твердо понимая

что им-то 

уже все

равно

 

- Qui? -

 

Лишь девочка

с солнечным затмением

никогда не плакавших глаз

способна найти звезду

в высохшей луже

на дороге

ведущей

в ад

 

- Nigredo -

 

Лужи цвета печали с молоком

меланхоличный разрез фраз

бескрылые хищные объятия

молчаливый ком ладоней

безпоминальная горечь

недочитанный май

ночь на выдох

спазмы снов

расплач

и

лицо

с улыбкой

висельника

на каждый день

без запятых и себяточий

 

- Черный квадрат -

 

Не оглядываясь

Не сожалея

Не забывая

Не надеясь

 

Четыре равные стены

одиночной камеры

лишенной света

где непрерывно

идет кинопоказ

из зала суда

воспоминаний

 

Смертная казнь

отменена

 

Теперь только

пожизненное

заключение

в себе

- Одноэтажный человек -

 

В его парадных

нет ступеней

а у дверей

не стоят 

улыбчивые

швейцарчики

 

Здесь

все лифты

идут только вниз

до пересохшего

дна Стикса

где спят

звезды

 

Он был

варьете

детдомом

казармой

кабаком

музеем

скитом

 

У него нет адреса,

сюда не доходят письма

но прийти к нему может каждый

ведь дорога хорошо известна

 

многия скорби

 

Вечер вороний,

иней и смута.

Грустно кому-то.

Я - посторонний,

кайф на минуту,

боль без уюта,

запах ладоней,

бог

и паскуда.

 

Сумерки дышат

вышитым мраком.

Снова в имаго -

злым и осклизшим,

пропитым благом

в теле Живаго

снова быть

лишним

строчным бродягой.

 

Рваться из мяса

в ясное небо.

Серым на сером.

Смех и гримасы

снова над телом.

Быть между делом

дикообразом

осточертело...

 

Осточертело!

- L'homme est decede -

 

В соседнем подъезде

умер

Человек

 

без

прощальных церемоний

дней траура

некрологов

реквиемов

 

Вполне обыденно

растаял

январской наледью

на пешеходном переходе

 

Что тут такого?

Ничего

просто

умер

Человек

 

 

- Tous les jours -

 

Каждый из нас

несет свой крест

с привычным давлением

в 750 миллилитров

крепленной

вины

 

Разматывает

терновый венец

в колючую проволоку

чтобы превратить крест

в телефонный столб

 

Выходим на связь

похвастаться мозолями

обменяться термитами

сравнить занозы

 

Кажется

мы уже и забыли

что рождены

без этих крестов

 

 

- Жмурки -

 

Заканчиваю

детскую игру

с обвязанной бинтами

душой

принимая их

за повязку для глаз

 

Что

кроме боли

ослепший кот

может передать

черным кошкам

в пустоте этих комнат?

 

Последнее прикосновение

должно остаться здесь

под этими бинтами

в сведенных

прощаньем

когтях

 

 

- Интертекст -

 

Мизантропы

сарказма и пафоса

безмолвно покидают

восковые фигуры речи

исповедально переезжая 

в телефонные малосемейки

со сворой точек и запятых

 

Чванно уверуют

в газетный атеизм 

принимая сан некрологов

чтоб среди военных сводок

обрести мещанское бессмертие

 

Удивляются

своим надгробиям

улыбкам прохожих

равнодушию создателей

 

Счастливы?

 

 

- Le sens -

 

Тсс 

тише

тихонько

 

не спугни

глухим словом

заблудившееся

на панихиде суеты

плачущее счастье

 

оно

не спасет

не согреет

не выведет

из этого круга

предопределенности

 

Но это единственное

ради чего

мы еще 

здесь

 

 

- The Flying Dutchman -

 

Пишу всухомятку

немые одностишья

для голодной тишины

 

чтоб заглушить 

мучительно рвущийся 

из реберного трюма

крик

 

Наполняя паруса молчанием

летучий голландец

не уходит в небо

он возвращается

обратно

на дно

 

- Die Verwandlung -

 

В доме Быта

ярмарка-распродажа

душевнобольных откровений

за закрытыми дверями

восприятия

 

Пуговицы счастья

охотно меняют

на 

висельные ремни

безопасности

 

На меланхолию

сегодня 

лимит -

не больше одной

внутривенно

 

Спешите

получить

скидку

на

отчаяние

 

последнее

перед Превращением

 

L'essayage

 

Изо дня в ночь

влезаю

в чью-то

неразделенную шкуру

 

примериваю

принимаю

понимаю

прячу

 

прокаженные

насекомые

поэты

 

Срастаюсь

собственной кожей

с каждой из них

до самой 

аорты

Сегодня птицы так грустны.

В изнанках стен, под кожей дня,

птенцов бескрылых хороня,

провозглашают мрак Весны,

которым быть обречены.

 

В одноэтажном небе - соль

из пересохших в письмах слов,

нераспрощавшихся миров,

из чувств, помноженных на ноль,

и превращенных в алкоголь.

 

Концлагерь "Март" осиротел.

Ребрендинг.

                 Клуб надежд "Апрель".

Здесь цветом называют цвель

и трендом запах грязных тел.

Кому упадка?

                   Полный Sale!

Закройте боль на трое суток

За пьянство, искренность, стихи,

За превращенье чепухи

В коктейль из черных незабудок

И эпилепсию тоски.

 

Закройте боль в тюрьму гортани

Дрожащим комом тишины,

В которой горький вкус вины

И скрип избитых оправданий

Духовниками стать должны.

 

Закройте боль холстами ночи,

Чтоб сны съедали эту тварь.

Смените Я на адрес почты,

С пропиской в черных многоточьях

И сердцем, вплавленным в январь.

 

Закройте боль до стука в двери

На чердаке, ведущем вниз,

Среди растительных мистерий,

Несуществующих материй

И санитарно ждущих крыс.

 

(Фото Ilya Varaksin)

Слова, как крылья альбатроса 

Скользят над гладью пустоты. 

Петля. Прыжок. Эскиз набросан 

Из окровавленных вопросов 

И бесконечных запятых. 

Стихи, личины Асмодея, 

Ведут незримый диалог. 

Чем ближе к ночи, тем быстрее 

Слова на воздухе стареют, 

Из горла рвутся в потолок. 

Из суеты, сквозь боль и страхи, 

По спазмам детского волчка 

Скользит античный амфибрахий 

В куколе черного монаха, 

Скрывая сущность мясника. 

Молчат рекламные проспекты, 

Устало шепчут фонари, 

Не разобрать их диалекта, 

Когда луна, полночный лектор, 

Безумцам пишет буквари. 

Слова не обретают смысла, 

Исповедальны и наги. 

Им новый мир сейчас открылся

Лишенный чувств, желаний, мыслей

И заточенный мной в стихи.

 
ОБЪЯВЛЕНИЕ

В Дворце скорби "Дружба"

каждый четверг

проходят мастер-классы

по иудиным поцелуям.

Цена билета все та же.

***

Докурил 

чужой скандал за стеной.

Встречи

обеды

цветы

ласки

смех

разбились кухонной посудой

о принесенную домой зарплату.

В каждом злом слове -

зазвенели осколки любви,

захрустели объятья,

взвыли поцелуи,

посерели признания.

Хлопнула дверь,

похоронив

еще одного Купидона

в фамильном склепе

одиночества

***

Блокпост.

Сутулый парнишка

держит Родину-мать

за локоть автомата

Требует пропуск

на ту сторону

пересохшей реки

Протягиваю ему

нательный крест

и

ухожу в небо

***

Степное солнце

угасает

Рана

в доспехах

византийского императора

Размазанная

июльская помада

на воротничке мужской рубашки

Выцветший

красный флажок

на лобовом стекле 

уходящего за поворот трамвая

Воспоминание 

об оттенках непостоянного

красного

***

Заблудившись на пустыре

собственных чувств

ищу потайную дверь

среди телефонных иероглифов

записной книжки

Цифры складываются

в воспоминания

Буквы рисуют

движения и лица

Точки хранят

общие тайны

Звонок.

Замирает сердце.

Незнакомый номер.

Гудки.

Я вновь набрал

сам себя.

***

Держу твою руку

как перетертый канат

за краем вчерашнего дня

Подо мной 

улыбаются скалы

обезболенных воспоминаний

и шьют гробовые простыни

нерожденные воды грядущего

Прохладные пальцы слабеют.

Обрываются нити.

Поцелуй меня еще раз

перед этой долгой дорогой

и

быть может

я снова обрету крылья

***

Основы фотоискусства

осваивают политики,

стремясь найти максимальную

глубину человеческой резкости.

***

Нет более несчастных вещей,

чем обесцененные деньги.

Одновременно потерять

популярность

власть

вес

***

Читая Керуака,

помните -

Двери открываются автоматически.

Все скомкано, продано, пропито в хлам, 

Проиграно сфинксу в хмельном переходе.

Окурки студенток и феназепам, 

Инсайды тоски по чужим небесам 

И бунт за поправки в божественном КЗоТе. 

Да, все это в моде, но мне наплевать - 

Кровать Белоснежки, стишки или крыши.

Дойти б до заставы, а там и узнать - 

Как выжить, услышав приказ "Отступать!"? 

И как отступать, когда хочется выжить? 

Пожарные вышли на юфтевый марш, 

Кларисса задавлена бронемашиной. 

Война - это шоу, больной эпатаж,

Счета, заголовки, коньяк, антураж,

Один поцелуй, серебро и осина.

Пробить бы билет на полночный трамвай, 

Идущий от Стикса до станции "Детство", 

Взломать покаяньем церковный Wi-Fi, 

Оформить аккаунт, взойти на Синай... 

Финалом - пытаться в подъезде согреться.

Гоните прочь невидимых друзей - 

Благоразумных, бледных, одиноких... 

Во тьму, в подвал без окон и дверей, 

Где только их больные монологи. 

Не верьте тем, кто глядя в зеркала

Не видит в них свои же отраженья. 

Не доверяйте той, что не смогла 

Любить в безумстве гибнущей Вселенной. 

Взорвите стены рёберных темниц - 

Свободой напоите ваше сердце, 

Чтоб в череде нулей и единиц 

Стать неучтённым всеми ополченцем. 

Ищите тех, кто говорит с водой, 

И кто в живое обращает камни.

Нет-нет, у них нет крыльев за спиной, 

Им ночь и звёзды служат именами. 

Ищите их по осени в глазах,

По известковым сказкам на ладони

И времени, свернувшемся в часах...

Ищите. Перед следующей бойней.

Чулки оставив на кровати,
Смеется Пеппи, повзрослев,
В своей двухкомнатной палате
Под звуки внутреннего party
Среди убитых королев.

Бежит в себя от скуки взрослых
По мутным лужам февраля
Пока рассвет и мысли босы
И не сошли еще засосы
Хмельных осколков хрусталя.

Под бой часов танцует джигу
В сопровождении теней -
Оствервенело, буйно, дико...
Задорный смех на грани крика
И кровь сочится все сильней.

Скажи мне, Пеппи, где твой остров,
Сбежавший из дому в четверг?
Где безрассудное сиротство,
А с ним протест и благородство?
Helas, остался только смех.

Сквозь скрип разбитого сознанья,
В дыму последних детских игр,
Где каждый слог почти бескрайний
И разговаривают камни,
Ты замолчишь, покинув мир.

На паперти неба безрукие с хлебом,

ругаясь молитвой

почти позабытой,

хоронят голубку в ковчеге-скорлупке.

А та, вырываясь

сквозь ярость и жалость,

сияет, 

мерцает

и ярко пылает

огнями проспекта

и боекомплекта,

раздевшего город

в период разборок.

С осколками лета, наколками века,

уехав из дома

на грани излома

без цвета,

без вкуса

в пространство искусства,

мы просим от неба еще корку хлеба.

Но солнце, нас зная, скупых попрошаек,

кивает

за чаем 

и вновь угощает

объятьем прощенья, суля возвращенье

в пустые пироги, плывущие к Богу.

Вот только голубку, убитую в шутку,

мне жалко до страха,

она под рубахой 

жила у меня…

Из зимней спячки на медведях

С луной под мышкой - в Китежград.

И пусть всю ночь стучат соседи.

Плевать! Keep calm and lose your head!

Мы будем жить внутри собаки,

С Жак Ивом ванны покорять,

Сбегать из кухонной Итаки

Под чью-то детскую кровать.

Потом в уютные гробницы

Капризных блюзовых гитар,

Рискуя в стенах простудиться,

Мы пригласим фройляйн Иштар.

И грянет бал! Взорвется время

Кумулятивным волшебством.

Ночное небо ждет прочтенья,

Душа тоскует о былом.

Прощайте, братья по палате,

Никто отныне не спасён. 

Король опять снимает платье...

Убит Дракон. Виват Дракон!

Разбежались дети по крысиным норам -

Бухенвальдам счастья виртуальных дел,

Исчезает контур звездных космодромов

В ядовитых красках клубных децибел.

Крысолов играет блюзы революций

С плазменных помостов новостных арен.

Выпей, друг мой, стопку фоторепродукций 

И верни мне душу с чувствами взамен.

Престарелый Гамельн захватили крысы -

Эмиссары ямы, спекулянты блох.

Пытки, казни... После - суд и экспертизы.

Дудочка играет адский эпилог. 

По колымским граблям на закат Европы,

На бегу - сомненья, котлован и боль.

Возвращайтесь, дети, в звездные утробы.

Это жизнь без смысла, как писал Жан-Поль.

Лабиринты связи в нитях Ариадны,

Задолжавшей пряжу готским паукам.

Вызываю пламя, но опять прохладно

В вавилонском сердце русским небесам.

Attention!

Код тревоги - красный,

Лечу по черным переходам вниз.

Проклятья.

                    Страх.

                                  Гремят фугасы.

В подвале - лики и гримасы.

У духовых, похоже, бенефис.

Хрипит земля, твердеет воздух,

Вокруг -

                укрепзаставы детских глаз. 

Сбежать. 

                  Исчезнуть.

                       Слишком поздно.

Душа под пушечным наркозом,

А в сердце

           аритмично

                     лезет джаз.

Трещат хребты многоэтажек

Жилых массивов в шахтных головах.

Мы гибнем

                     в играх 

                                   "Наши-Ваши",

Уходим даром с распродажи

Под грозный рокот "...порохом пропах".

Прочь с улиц!

                         Выключить газеты!

Я - террорист

                          Свободы и Любви.

Дитя Арбата 

                         и Сансета,

Огнями Вудстока согретый,

С живым бомбоубежищем внутри.

Я к водопою снов пришёл

и не узнал в нем отраженье.

Во мне два ворона с орлом

вели предсмертное сраженье.

Их когти высекали круг

в пустом тумане прожитого,

а я все строил акведук

из рифм и сочетаний Слова.

Один мой ворон - давний друг,

живущий с рыжей незнакомкой.

Второй - охотник и пастух,

сумевший снова стать ребенком.

Орел же был последним дном,

куда спускался без надежды,

чтобы в обличии людском

предстать пред небом неизбежно.

Вопросы ставил, словно щит

у вод штрафного Рубикона,

и ожидал, что Он простит,

квадрат опять закрасив чёрным.

Но птицы умерли в бою,

меня оставив без ответов.

Вода - последний мой приют

в рассветный час, но без рассвета.

Кидал хризантемы в бродячих собак,

Охотился сам на себя в одиночку,

И будто шайенский ночной Керуак

Дружил с забулдыгами в дым и в рассрочку.

Спешил на свиданье с пейзажами крыш,

Курил до удушья чужие секреты.

Ковчег отыскал под названьем "Малыш"

И двери в свое довоенное лето.

По книгам пьянел, воевал и дружил,

Срывал поцелуи июльского ливня,

Подмигивал плотникам выше стропил,

Стараясь вести себя деконструктивно.

Китайскую вазу не спас красотой

В магическом ТЮЗе для умалишенных,

Но вытравил Монтэгом тридцать седьмой

Из птичьего сердца чернобыльской зоны.

Свой пьяный корабль поджег у Невы,

Из Зимнего в Фриско отправился маркой.

Реальный? Считаюсь таким средь живых,

Как члены "Дискавери" Артура Кларка.

Настежь окна! Больше чаек

И качаний головой.

Помолчим, не отвечая

Возмущеньям и печалям.

К черту мир! И черт со мной!

Встречи ночью на вокзале,

Злые звезды жгут костры,

Чувства снова опоздали,

Да и мы уже устали

Округлять свои углы.

Отступать? Хоть до Смоленска,

За фанерой и в Париж.

А к полуночи по-детски

Отправлять себя в Освенцим

Микроблоговых афиш.

Саркофаги первых строчек -

Одиночество в толпе.

Полевая чья-то почта

(Пунктуация хохочет)

Не закрыта на столе.

Между делом изучаю

Лайки призрачных друзей.

Замкнут круг и нескончаем

В пустоте чужих печалей,

А внутри лишь

Stay Away!

Добро обнищало в роддоме любви,

Оставив Бертольду ситкомные зонги,

Мятежникам - мысли в формате «avi»,

А мне – пустоту интернет-монологов.

Товарищ Махатма, отдайте ружье

Ваш папа не врач и не автомеханик.

Получен приказ хоронить вас живьем

На льдине, идущей взасос на Титаник.

На внутреннем фронте не жду перемен,

Там Вишну с Иисусом смеются в окопе,

Читая брошюрки про питерский дзен

И глядя на черный экран кинескопа.

Прогулки с поэтом на мост Мирабо,

Комок кокаина в больничной палате,

Потом – веронал, лабиринт, кимоно…

И вот я среди неотпетых собратьев.

Железное время эпохи Себя –

Детеныш кукушки в норе гуманизма.

И, кажется, будто скитаешься зря

По этой земле продавцов Эгоизма.

 

В раненном городе ходят трамваи

Мимо бумажных оконных крестов,

Мимо людей закаленных до стали,

Тех, что остались и очень устали

От непогоды, конфет и кнутов.

Прошлое смято воронками страха,

Где-то в подвалах затравлены сны.

Рвется сквозь тело господней рубахи

К небу в надежде последней атаки

Маленький принц нерожденной страны.

Вдоль кенотафов казенных инстанций

По тротуарам из оспенных ран

Ангел шагает закованный в панцирь,

Впредь не способный уже улыбаться,

Верить и биться за новый майдан.

В городе осени ссорятся черти,

Деньги меняют на пыль домовых,

Каждый из них непременно ответит

В книгах и фильмах грядущих столетий.

Мы что? А мы остаемся в живых.

Не понимаю смысла слов,

Они как слезы на ветру.

И, кажется, что я готов

Взлететь над крышами домов

И устремиться на луну.

Лететь, не осязая звезд,

Не слыша криков и молитв.

Лететь как будто альбатрос

Сквозь слов обманчивый гипноз,

Не разбирая даже шрифт.

Готов растаять в тишине

Под отпечатками чернил,

Быть со Вселенной наравне

И одновременно извне,

Где Хаос Логос победил.

Готов на все, чтоб снова знать,

Вдыхать слова, как кислород

В пустые легкие-тетрадь,

И снова к звездам улетать

Преображенным в сам полёт.

Душа кричит издергано и с кровью,

В самой себе покой не находя,

Измучена чернейшим сквернословьем,

В тоннелях искалеченного Я.

 

Ползет наружу, разгрызая сердце,

Неистово стенает по углам,

Мечтает тайно на людях раздеться,

Напиться вдрызг и разругаться в хлам.

 

На два размера выросла из тела,

За полбутылки продалась луне,

Всю ночь шаталась, каялась, болела,

Но не была со мной наедине.

 

Душа хрипит, обугленная в венах,

В бинтах из модных шведских кинолент.

Скрипит задверьем метрополитена

В вагонах самиздатовских газет.

 

Прости, но я сегодня в самоволку,

Вино, гашиш, бибоп и не-один.

Я буду говорить и не умолкну,

Пока в крови гуляет никотин.

 

Пока со мной беседуют вороны,

Пока на кухне веселится Джим,

Пока я лгу себе, что я влюбленный,

Тобой я буду снова нелюбим. 

(Фото Ilya Varaksin)

Расскажи мне, мама, на ночь сказку, 

Как мой папа жёг чужих отцов, 

Как охотился в степи донбасской 

На предателей и подлецов. 

 

Как во имя мира и единства 

По утрам бомбил их города. 

Расскажи мне, мама, что убийства 

Родиной бывают иногда.

 

Не могу уснуть, пока он где-то 

Очищает пулями страну.

Я молюсь до самого рассвета, 

Чтоб его Господь живым вернул.

 

Знаю, мама, знаю это точно 

Нет в степи ни братьев, ни сестёр. 

"Там живут рабы с душою волчьей...", - 

В новостях сказал так репортер.

 

Да, я стану, мама, патриотом 

И как папа буду убивать 

Тех, кто не был никогда народом, 

Тех, кто нами не мечтает стать.

Так много прохожих в парадных сознанья,

Они собирают осколки вниманья,

Чтоб завтра с вахтером зимы расплатиться

И выкупить к лету свои колесницы.

 

Сюжеты мертвы, оцитатились фильмы,

Увы, mon ami, даже дети бессильны

Вернуть в этот космос воздушного змея

Из неба, которое жжёт гонорея.

 

Купи им вина, с откровеньем на сдачу,

Пределы безумства в душе обозначив,

И каждому дай по бубновой гвоздике.

Пора прекращать этот шепот и крики.

 

И вот однокомнатный старый бродяга

Раскроет ладонь, как кусочек бумаги.

В ней звездная карта уставшего неба

И ветры, гудящие Бахом свирепо. 

 

Без права остаться, без личного дела

Душа напилась, обжилась, повзрослела,

Отправилась "стопом" по давним знакомым -

Планетам-квартирам, глазам-космодромам.

Донбасс не может быть красивым,

Как руки старого отца

И фронтовые негативы

На пыльной полке продавца. 

 

Пропахший дымом и уставший

Донбасс всегда был некрасив.

Спокойный, честный и бесстрашный

На половину грек и скиф.

 

Он сотни раз в труде и быте

Сгорал дотла, минуя смерть.

Подобен сотне общежитий,

Готовый каждого согреть.

 

В шахтерской робе и косухе,

С разбитой в драке головой,

Немного зол, но не напуган,

С улыбкой грустной и живой

 

Донбасс идет к своей Голгофе,

Под крики сытых гордецов.

Да, некрасив мой край, панове,

Но я люблю его лицо.

Наша кухня пропитана бхутой Вудстока,

Декреталием сна на запросы онлайн.

Здесь всегда многолюдно, всегда одиноко,

Каждый сам за себя в окружении тайн.

 

Оседлавшие бурю средь тонких материй

Простодушно молчат в теургии бесед.

Геометрия лжёт, сражено притяженье

И цветаевский стих непристойно раздет.

 

На двенадцатом такте рассыпалась воля,

Представление стало судьей бытию.

Страха нет, мы его навсегда побороли,

Прикоснувшись губами к святому огню.

 

Досвиданствуют мыслям волшебных мгновений

Демиурги своих одиночных пространств.

"До свиданья, мой друг...", - не прощанье, прощенье

По дороге из сказок в хмельной декаданс.

 

Мы - бродяги зеркал, проигравшие тени

Ледяному орлу у ночного костра.

Я не помню, чтоб мы хоть когда-то взрослели.

Умирали? Конечно. На кухне. Вчера.

 

(Посвящается моей Внучке и той трансцедентной Кухне, которая странствует по миру, каждый раз приобретая облик все новых и новых комнат)

"Мы - новая сила, мы - дети богов,

Единая правда, закон и любовь.

А те, кто не с нами - отребье и скот,

Предавшие Бога и древний народ.

 

Во славу героев! Во славу страны!

Во имя рассвета и вечной весны!

Сплотимся же, братья! За свет и добро!

Крушите, сжигайте, рубите врагов.

 

Что дальше - неважно, главнее - сейчас.

Стоишь в стороне? Значит, ты против нас.

Лишь смерть принесет нам свободу и мир..."

И ниже:

              "С любовью и верой, царь Пирр".

 

(Украина. Февраль. 2014)

"Сострадание поддерживает жизнь в том, что созрело для гибели, оно борется с жизнью в пользу обездоленных осужденных ею, а множество всевозможных уродств, в каких длит оно жизнь, придает мрачную двусмысленность самой жизни".
                                                                    Ф. Ницше

Сочувствие - признак души и безумства,
Бесплодная самка холодных небес,
Лишенная вкуса большого искусства,
Ушедшая с Францом на новый Процесс.

Объявлена в розыск, как вероотступник,
Товарищем Ницше и неким Мерсо.
Библейский ковчег и космический спутник,
Забытые сердцем в публичном СИЗО.

На фабрике грёз расфасована в сцены,
Без права дышать и свободно любить.
Объявлена диктором... неполноценной,
Способной рассудок рассудка лишить.

Сочувствие - жалкий, пропащий махатма,
Безнравственный выродок темных времён,
Сбежавший из снов либерального завтра
На встречу с Иосифом в невский "Сайгон".

В четыре четверти горит уже столица,

в четыре четверти объявлен марш на Рим.

Кричат в огне undeutschen Geist страницы,

их заглушает "Победить и победим"!

 

Архистратиг Никто-Не-Равен-Богу в гневе -

на черных рукавах начертан красный крест.

Ряды его железной гвардии ржавеют

от крови перебитых утром "марсельез".

 

"Dux mea lux!" - вопят, вонзаясь в стены пули,

во славу белых прикарпатских партизан,

во славу генерал-хорунжих, что уснули

в сердцах порой пассионарных хуторян.

 

Богатый? Бедный? Не забудь, что ты в Фаланге,

и не жалей себя - ты должен быть судьей.

Эй, camarada, присмотрись, ведь твой архангел -

скульптура андрогина с козьей головой.

Не знаю кто во тьме таится,

но он желает новых встреч.

И все же, стоя у границы,

ее боится пересечь.

 

Двойник без тени, шут и гений,

второе Я в потоке чувств. 

Сквозь зеркала он смотрит смело

в глаза… Глаза! Я их боюсь.

 

Во снах друг друга посещая,

играем вечный шах и мат.

Один - шатается по краю,

другой - петляет наугад.

 

Ответ, я чувствую, так близок,

как запах правды на войне.

И каждый вздох – глава Улисса,

стихи, пришедшие извне.

 

Стремясь к единству многих схожеств,

желая знать кто скрыт во тьме,

мы выбираем кто дороже:

Я в нем? А, может, он во мне?

Узлами пальцев хоронил

в словах созвездия и лужи.

Среди поэтов и кутил

искал сторонников "Удушья".

 

Размазал рожу о любовь,

писал эволовские песни.

Был как Ильюша Глазунов

официозно неизвестен.

 

Хотел искать, дышать и падать,

идти по рельсам in the Rye,

сегодня - троллить, завтра - някать,

и бергамотить черный чай.

 

Средь берегов разбитых чашек

следил за жизнью тучных строк.

Напрасно ждал, что мне втемяшат,

как very badly слушать rock.

 

Себя утратил где-то между

Роланом Бартом и The Doors.

Когда найду, то неизбежно

я загляну к тебе, Христос.

Раскрою руки - увижу сцену,

Пустые знаки в рэгтайме слов.

Игра моя зла и оглашенна,

Я - Арлекин с котомкой стишков.

Возьму все взятки, но снова мизер -

История, в общем, не нова.

Хочу как совесть быть независим,

Лишь роль бы свою сыграть сперва.

 

Банальных сцен избегаю с детства,

Двойник и шут самого Арто.

Играть с душой - ожидать ареста.

Допрос, приговор и в шапито.

Тряпичной куклой расстелен в простынь,

Для теле-камер я - белый шум.

Живу процентов на девяносто,

Живая маска, живой костюм.

 

Не стану старше, не стану злее -

Нехило верить в чужой обман.

Пойду на дрожки, сменю идеи,

Я клоун в плену у партизан.

Кручусь на нитках - сгорают нервы,

Летит солома и рвутся швы.

Устала кукла играть фанерно.

Пускай умру, но умру живым.

Я отключаю время

          и становлюсь прозрачным,

Предельно белым,

          словно первый в мире снег.

 

Слова и голос злее

          и до предела мрачно

Звучат над телом,

          нёсшим имя Человек.

 

 

Углы теряют формы,

          всё искажённей чувства,

Дрожит реальность,

          саржей обвивая тьму.

 

Гримёрка бутафорна

          и в зале тоже пусто.

Осталась праздность -

          автор и исток всему.

 

Теперь я - magnum opus

          внутренних исканий.

Нагваль-индеец,

          пять минут до новых звёзд.

          

Сгоревший дважды Глобус

          серых канцелярий.

Перерожденец,

          ставший птицей Алконост.

На шее моей поцелуй от верёвки,

В кармане - полтинник и пропуск в бордель.

Я, мама, как плавленный сыр в мышеловке,

Рыбалка в Америке, сон и форель.

 

Катаюсь по свету на крыльях Исиды,

Мне граф Калиостро двоюродный брат.

Мой рот, мои веки и мысли зашиты,

Но черти во мне все равно голосят.

 

Любовником был для издерганных песен, 

Старался их кровью своей напоить,

Поэтому стал я им неинтересен.

Да, мама, пора в чевенгурность валить.

 

Я брошусь под поезд ушедшей надежды,

На чайковых крыльях пройду Небеса.

Я стал улыбаться все реже и реже,

И жить мне осталось всего полчаса.

 

Не смерти покой, но свобода и роды

Возводят над телом живущих менгир.

Я, мама, с тобой до прокофьевской коды,

Умерший еще при рожденьи Шекспир.

Плачет старуха с прогнившим лицом.

Голос беззвучен, почти невесом.

Каждая фраза - сухая листва,

Только и слышно: "...жива, я жива..."

 

Рядом младенец, обернутый в саван,

С выжженной тенью от крестика справа.

Сломанной куклой лежит у камина,

Смотрит измученным небом невинно.

 

Сумерки. Крысы скребут за стеной,

Кашляет в спальне смертельно больной,

Шепчутся твари в утробе угла,

В коконах прячут лишенных ума.

 

Мертвая женщина с содранной кожей

В церковь идет, как на брачное ложе.

Черные кости, обуглено мясо…

Это прекрасно? Да, это прекрасно!

 

Кровью зашлись, хохоча облака,

Видя идущего к ним старика.

Черные бездны, глаза декабря,

Вечность, в которой себя потерял.

 

Завтра не будет, оно не настанет.

Вместо купелей – кровавые ванны. 

Улицы. Пламя. Курганы из трупов.

Хочется верить, но это так трудно.

Скончается август на крыше хрущёвки

В прокофьевских пьесах, стучащих дождем,

В разбитом бокале, глазах незнакомки

И маленьком счастье, рожденном вдвоем.

 

***

 

Мне хочется жить нерасстрелянным детством,

Плацкартным билетом на первый концерт.

Вчера я стал мертвым. Уже интересно.

Быть мертвым - забавно. А вам разве нет?

 

***

 

Переплёты дорог, перекрестки страниц,

Перепутал свой путь с путеводной звездой.

За окраиной выселок, в царстве синиц,

Я искал журавлей, а вернулся домой.

 

***

 

Я словно тень

Врастаю в отраженья

Чужих поступков,

Новых лиц.

И каждый день,

Как дно рожденья,

Асфальт окурков,

Ад синиц.

 

***

 

Слова не обретают смысла,

Исповедальны и наги.

Им новый мир во мне приснился - 

Бескрайний космос эгоизма,

Где вместо звезд твои стихи.

 

***

 

Вижу стигматы на грязных ладонях,

кровь на веревках научных агоний.

Правда – пустое, похабное слово

Ласточкой бьется в форточку снова.

 

***

 

Моя голова - хирургический комплекс,

Где радостно машет культями инсайт.

Анамнез закончен, очищена совесть.

Остались два метра, окно и асфальт.

 

***

 

Прости, забредший в кладбище поступков,

Здесь нет мужчин. Остались проститутки,

Которые торгуют не любовью,

А чистой, незапятнанною болью.

 

***

 

Если в твоей огрубевшей ладони

Линия жизни заплачет стигматом,

Выбрось гитару, проснись и запомни -

Детство уходит, пора на распятье.

 

***

 

Патетика, плавясь в бездумии капель,

Хромала по крышам, романтику грабя.

А ливень, простудный чахоточный денди,

Грозою гулял по обугленной меди.

Четыре дня подряд

вытаскивал вороньи перья

из голубиных крыл,

но так и не заметил

чужого взгляда 

из замочной скважины небес.

 

***

 

Окна в полночь - 

галерея квадратов Малевича,

Окна в полдень – 

змеиные норы

и зрачки сумасшедших

 

***

 

Опаздываю на свидание.

Из рук выскальзывают деньги,

Из губ вырываются проклятья

В пятки уходит сердце.

А она все ждет,

улыбаясь из-под капюшона.

 

***

 

Камни умеют хранить молчание.

Я вновь потерял ключ

от двери в твой сэкитэй.

 

***

 

Семь жизней я потратил на то,

чтобы рассмотреть собаку,

спящую под кожей моря.

Но две оставшиеся я 

потрачу на разгадывание

загадок Сфинкса

в вагоне электрички.

 

***

 

Слышишь ли ты,

как мыши танцуют

на крышках наших сердец?

Слышишь ли ты,

как дождь прорезает

смятые простыни октября?

Слышишь ли ты,

как раздает взятки

заключенный в кунсткамере-обскура?

Если ты все это слышишь,

то пора уже чистить крылья

от запекшейся крови.

 

***

 

Камень,

который бросили воду,

никогда не станет

бабочкой в небе.

Так и я

лежу на дне

чужих ожиданий.

 

***

 

Когда приходит время умирать

я открываю душу.

Когда стучится в дверь дорога

ты закрываешь окна.

Когда возвращается осень

мы снова влюбляемся

друг в друга.

 

***

 

Я положил на стол

ломоть майского неба

и каждая птица в нем

была ржаной крошкой 

со стола Константинополя.

 

***

 

Как хочется подарить людям

немного божественной амврозии.

Но небесный ЖЭК, увы,

скосил ее еще прошлой весной.

У людей на нее аллергия…

 

***

 

Преломляя

хлеб беседы,

так хочется

под его черствой коркой

найти хотя бы один

душистый луч света.

 

***

 

О краут-роке...

 

Муравьи звуков

тащат по позвоночнику печали

мертвых цикад эмпатии

 

***

 

Утренний кофе,

как горький вкус поцелуя

той,

что обнимала меня

десять вечностей назад

во сне

 

***

 

Я болен этим небом,

куда не вернулась

замерзшая бабочка.

Я болен этим сердцем,

переставшим чувствовать

улыбки прохожих.

Я болен этим утром,

выжженным равнодушием

задумчивых автобусов.

Теплый чай и лестницы слов -

лекарство от здравого смысла.

 

***

 

Гудят мысли 

неслучайных знакомых.

Пальцы перебирают 

горошины слов.

Только здесь 

и только сейчас

ты можешь подарить мне

одну из заколок своих чувств.

 

***

 

На распродаже чужих сердец

я нашел кувшин

с осенней водой.

В нем не было ничего,

кроме одинокой могилы,

отраженной в моих глазах.

Этот город - харонова пристань,

похоронный смеющийся пристав,

Пастернак, Буньюэль, Бодрийяр.

Этот город прогнил до измены,

превратив бесконечность Вселенной

в заурядный космический шар.

Он не верит словам и молчанью,

пополам дарит горе с печалью,

находя в этом высший экстаз.

Он давно потерял свое имя,

как змея средь синайской пустыни,

превратился в библейский рассказ.

Это лимб, закольцованный в гетто,

где оборваны струны у ветра

и сожжен клавикорд пустоты.

Это церковь помешанных женщин,

где умерший всегда безупречен,

совершенен, знаком, опостыл.

Каждый день - причащенье расстрелом

у стены, нарисованной мелом

окровавленной детской рукой.

Каждый день - возвращенье в Помпеи,

где усыпаны пеплом идеи

на пути между львом и орлом.

Этим городом дышат убийцы

обреченные с ним не проститься

и святые на всех блок-крестах.

Этим городом можно напиться,

окрестив его третьей столицей,

сделать Римом на птичьих правах.

Мы - некрасивые люди

Столетия хищных вещей.

Пища для быта и будней,

Заложники вечной ничьей.

 

Мы - это те, кто незавтра,

И те, кто воюет с собой.

Ад тошнословного Сартра,

Последний камчатский герой.

 

Дети под кайфом безумства,

Матрешки из нот и страниц.

Каждый - фельдмаршал Кутузов,

Верящий в свой Аустерлиц.

Он тот, кто входит в дом без спроса,

Судья, мошенник и философ.

Слепой торговец черной желчью,

Паук в обличьи человечьем.

 

Всегда с улыбкой, мил и весел.

Как новый фокус интересен.

Сплетает время и пространство,

Чтоб дольше с ним ты оставался.

 

Он тот, кто ищет слабых духом

В пустых карманах сонных кухонь.

Живет в желудках и чуть ниже,

Сосет, грызет, кричит и лижет.

 

Всегда приветлив, дружелюбен

Идущий к небу серый люмпен.

И в нем, как в зеркале из воска,

Все тает, отражаясь плоско.

 

Он тот, кто продал овцам Космос,

Чтоб им жилось легко и просто.

Последний кормчий Ойкумены.

Всегда последний, неизменно.

Мир растворяется в улыбках,

Как ласточки под козырьками крыш,

Как неприснившийся вчера Париж,

Как те слова, что ты ей не простишь.

 

Мир растворяется в ошибках,

Как вкус пустых случайных губ,

Как испарившийся к утру инкуб,

Как март, совсем уж ставший скуп и груб.

 

Мир растворяется в попытках,

Как детский смех проглоченный ножом,

Как грех обдуманный под хорошо,

Как дряхлый ищущий себя пижон.

 

Мир растворяется в прохожих

И я в них растворяюсь тоже.

Хорошим, честным и безбожным

Ложусь в прокрустовое ложе.

Видел он ангела аистокрылого,

Выпил свинец из протянутых рук.

Сердце отдал, головы не помиловав,

Встал обожженным в невидимый круг.

 

Воздух его приподнял, и заплакали

Градом пурпурных рябин облака.

Радуга встала над древними знаками,

Встретились в круге часы и века.

 

Помнили губы, шептали безудержно -

Дай избавленье, убей и спаси...

Тело хотелось отдать обезумевшим,

Верилось в небо и в "ежи еси"...

Быть искрой в оперении костров,

Не слышать тишины в граните вздоха,

Оправдывая жизнь свою убого,

Себе самим быть истинным упрёком

Признав, что умереть ты не готов.

 

Искать хоть что-то в вере без надежд,

Кормить душою строчки-автрострады

И знать, что это никому не надо

В стране пустых и скользких взглядов.

В стране, где сам себя ты скоро съешь.

 

Бежать, остановив свой диалог.

Глотать ладонями чужие гвозди.

Прощать всех тех, кто из любви доносит,

А после... Знаешь, все равно, что после,

Ведь ты свободен, если это смог.

Ты завтра проснешься, глаза не открыв.

В испуге вернешься, пытаясь найти

хоть что-то живое в остывшей груди,

но там только тьма и манящий обрыв.

Иди же, иди! Тебе нужно идти

туда, где в конце одинокой строки

ютится бескрайнее чувство тоски.

 

Стерильные мысли. Стена. Потолок.

Вокруг тебя люди, но ты одинок.

 

Молчание сердца - лекарство от боли,

безжалостно выпито страхом по капле.

Огонь и агония. Силы иссякли.

Внутри – голоса, как забытые роли,

но ты не актер. И не в этом спектакле.

Мышление – стертый каркас манекена,

Беседы – инъекции зла внутривенно.

 

Стенание. Крики. Фантомные чувства.

Так чуждо сознанье. Так близко безумство.

 

Ты помнишь, как было? Ведь было прекрасно –

сомнения, радость и снег на щеке,

любимая рядом, слова на песке.

Был мир, было время и было пространство. 

Теперь в опустевшем бездонном зрачке

погибшие тени нездешних небес...

О mi Deus! Vere Homo mortuus est.

 

Макеты, шаблоны и мертвые лица.

Пора навсегда с уходящим проститься.

Бессонница страха. Бессонница скуки.

Шептание. Скрежет. Скрипящие звуки.

Безумство ликует, целуя лицо

Ожогами будущих theatre nouveaux.

 

Под саваном разума мертвые души,

их тысячи тысяч и каждый задушен,

изломан, истерзан и предан не раз

(предавший однажды и после предаст).

 

Они проникают сквозь черные щели

и ищут младенцев в пустых колыбелях.

Границы реальности кровоточат.

За ними дорога, ведущая в ад.

 

За ними – другие. Долина Еннома.

Знакомые стены Веселого дома,

игольная башня до самых небес.

А там...

               обгоревший до свастики крест.

Отчаянно жалко, бездомно и тошно,

Но продал я Вакху вчерашнего я.

Теперь меня нет ни в грядущем, ни в прошлом.

Вагон. Карнавал. И вопрос бытия.

 

Налейте, друзья, мне полынного ветра,

Ячменную горечь июньского дна.

Пускай, моя осень до гроба раздета,

Я всем все прощаю! Плесните вина!

 

В девичьем крещендо я таю диезом,

Кубично размазана плоть на камнях.

И кто-то смеется нахально и трезво

Заметив, как сдался мой крейсер "Варяг".

 

Я продал вчерашнего я по дешевке,

Сжимая мундштук окровавленным ртом.

- Харон, вот оплата! Отвязывай лодку.

Сгоняем с тобой в магазин за углом?

Отмеченный тьмою не может быть светом. 

В душе, в глубине, в бессознательном где-то 

Свернется, затихнет и спрячется боль. 

Но кто-то случайно взломает пароль. 

И вот из каморки грехов и страстей 

Лениво, сощурившись, выползет змей. 

 

Съедая саркомой прогнившее тело, 

Где каждая клетка уже омертвела, 

Распробует ламия душу на вкус. 

Однако свой путь из пороков, боюсь, 

Она не оставит и двинется дальше - 

По узкой дороге, к обители падших. 

 

От боли захочется выжечь былое, 

Единое сделать деленным на двое, 

На две непохожих несчастных судьбы - 

Стезю Иисуса и путь Сатаны.

Пока же дорога вещает одно – 

Открытое в небо восьмое окно. 

 

Так будет чуть проще и, может быть, легче. 

Но снова февраль. Одиночество. Вечер. 

Пустые страницы, пустые слова 

И мертвые лица во тьме естества. 

Они что-то шепчут, они что-то просят 

За полем, где зреют ржаные колосья. 

 

Отмеченный тьмою, утраченный светом 

Блуждает без тела в чужих силуэтах, 

Пытаясь найти в отраженьях зеркал 

Все то, что уже навсегда потерял.

Над купелью рыдает младенец, 

кровоточат иконы вином, 

со «Знаменьем» целуется ересь,

как Иуда с печальным Христом.

 

К чудотворным, измученным ликам

атеисты несут кошельки.

Богородица держит гвоздики...

Тихо плачет, прощая грехи.

 

Здесь не верят, не помнят, не любят

и давно оправдали себя.

Каждый думает - свыше рассудят,

но на деле сам первый судья.

 

Шестикрылые ангелы божьи

молчаливо на фресках горят.

Сквозь пустые глазницы прохожих

до костей проникает их взгляд.

 

Обнажает причины пороков,

обжигает змеиную суть.

Умирает душа одиноко,

разрывая мятежную грудь.

 

Крестным ходом к вершине Голгофы,

во спасение собственных шкур,

в нелюбви до последнего вздоха

мы живем в мире мертвых скульптур.

 

Смерти нет – это муки рожденья,

это выдох на грани весны.

Жизни нет – это боль и мгновенья,

это Господа страшные сны.

Не пою я,

ни больше, ни меньше.

Не ворую чужие слова.

Я молчу,

как молчит сумашедший.

По-другому смогу ли едва.

 

Не живу,

только верую в завтра.

Ну, а завтра почти как вчера.

Я хотел бы

бродить по Монмартру,

словно нищий Пикассо с утра.

 

Не играю,

смеюсь над Эсхилом.

Нервно, грубо, противно и зло.

Притворяюсь

циничным мудилой.

Вот такое мое ремесло.

Ты вознеслась, лишилась тела,

Прошла сквозь небо, улетела.

Пределом яви сделав сон.

Последний шаг. Гроза. Озон.

 

Разрядом легкие сдавило.

Пространства нет. Мир опустел.

Сознанье - сотни тысяч стрел,

Руины в месте новой силы.

Витражи моих чувств выцветают,

Блекнут краски в окладе стихов.

Я спиваюсь в дежурном трамвае,

Где кондуктором служит любовь.

 

С заспиртованной розой и лисом

Каждый день прихожу в магазин,

Чтоб продать их с особым цинизмом

И купить по дешевке бензин.

 

А потом напиваюсь с котами

И иду в свой крестовый поход

Воевать на полях оригами,

Как предавший себя патриот.

Я снова спорил сам с собой,

Читая в окнах силуэты.

Огнем стоваттовым согретый

Из Гора превращался в Сета

И звал себя на пирров бой.

 

Искал в молитвах табакерки,

Смеялся шуткам тишины

И знал, что мы обречены.

Один в другом заключены,

Как в птицах сломанные клетки.

 

Пока мы спорили кто прав

Из ванной вышел полутретий.

"Мa chere amie, - шепнул он смерти, -

Смотри, какие милые соседи.

Let's take them to the movie-snuff".

 

"Civitas dei", - смерть сказала,

Макабром заглушая спор. -

Все это - вздор! Приятный вздор,

Где вечно спорят Сет и Гор

В ночи Ивана да Купалы".

 

Я был уже как Рататоск,

В плену у дэвов Ахримана

Последней нотой океанов,

И чем-то новым, чем-то странным,

О чем не ведал даже Босх.

В этой кровати уснула старушка,

Кашель чахоточный в горле утих.

Что-то сказать ей последнее нужно,

Как-то ответить на сдавленный крик.

 

Ты поцелуешь губами морщины,

У изголовья оставишь свой крест.

После присядешь тихонько, невинно,

Сделав какой-то бессмысленный жест.

 

Я обниму твои хрупкие плечи,

Стану за креслом и грустно вздохну.

Повесть осенняя не бесконечна,

Нужно закончить хотя бы одну.

 

В комнате пахнет лекарством от скуки,

Трубка погасла, умолк патефон.

Вместо противной, ворчащей старухи -

Карлик, дарующий морфийный сон.

 

Осень оставила мокрую простынь,

Кашель душевный и письма разлук.

Я изменился. И, кажется, просто…

Ты поменялась. Так сложно и вдруг.

Труби, глашатай Rock-n-Roll'а, 

о том, как нам хреново жить.

Гитар тринитротолуолом

пытайся смерть свою остановить.

 

Сквозь стоки наших дел и мыслей

деконструируй быт столиц,

самоубийствуй живописно

в стенах душевных психбольниц.

 

Я узнаю тебя, мой грехочерпий,

по поцелуям чьих-то рук,

по ртам, в которых пляшут черти,

и пустоте, поющей вслух.

Мускат ползет по телу язвой,

он – Велиал, несущий ложь и страх...

     В Гашшарву мимикрией разум

     низвергнут демоном и связан,

     умыт и снова сделан грязным,

в одну секунду скверн и свят.

 

Без глаз во тьме я зрю алмазы -

мир изогнулся, потускнел, размяк.

     Закрался в кокон махаона

     и дышит злобой полусонно,

     как кит, предавший плач Ионы,

погряз во лжи паук-прелат.

 

Вкус вишни, аисты на крыше -

так хочется, переродившись, ждать. 

     Но пряный вкус не отпускает

     и где-то рядом рыщет стая,

     чужих к себе не подпуская…

Ступень. И ты стекаешь вниз.

 

Без логики – до дна и ниже,

где снохождением крадется тать. 

     Свет изменил природу тени, 

     из рог бесовских сплел оленьи, 

     и сам, отравленный затменьем,

пришел с извечной тьмой сойтись.

Мой нищий дух

в четверг напился с зеркалами,

разбил фонарь, поджег аптеку, вызвал ночь.

Потом потух,

сказав, чтоб больше не искали

в нем воду жизни. Сам найти ее не прочь.

 

Душа, узнав

о столь предательском поступке,

дазайн на мескалин в субботу позвала.

Достала стафф,

перевернулась дном, задравши юбку,

сама собой сгорела к осени дотла.

 

А тело вдруг

в эмпатии к судьбе забилось,

культями логики уют над сердцем вознеся.

Мой милый друг,

хотел бы я, чтоб все приснилось.

Хотел, но сверху говорят мне:

 

                             "Брат, нельзя!"

Твоим бы снам дешевого вина

Корицы, чаек, олеандра.

И не сегодня, скажем, завтра

Ты будешь снова влюблена

В кентавра с черными глазами,

Второго сына звездочёта.

И с воскресенья на субботу

Вы обменяетесь телами.

 

Он будет жить тобой обратно,

Во всем стараясь смерть спасти.

И при рожденьи взаперти

Себя открестит троекратно.

Его пять братьев по несчатью

Сколотят хижину под сердцем

Чтоб звездной ночью разгореться

И разорвать тебя на части.

 

             Гончарный круг проходит небо,

             И Вакх съедает глиной Феба.

             Из снов приходит Куйгорош,

             Когда ты спишь и видишь дождь.

Сегодня умер старый кот.

Клубком свернувшись, почернел.

Он так решил и, видимо, хотел

Уйти один за горизонт. 

 

Он долго, немо выл во тьме,

Сражаясь с кем-то бесновато.

И постоянно что-то прятал,

Не помня от кого, зачем.

 

Исчез. Осталась только тень - 

Котёнок, брошенный собакам.

Притвора, шут и задавака.

Любимец мертвых деревень. 

 

Он часто ходит по стенам,

Играет в классики с друзьями...

Коты живут, не умирая,

И бродят тенью по ночам.

Навіщо ти, брате, пішов у ті двері?

Навіщо обрав ті світи без тіней?

Ти бачиш, як світло згасає на стелі,

Ти бачиш сліпими очима дітей.

 

Тепер у пітьмі, крізь криваві долоні

Біжи, розірвавши сталевий ланцюг.

Біжи, бо у спину наглядачі дзвонять

І стягує сітку отруйний павук.

 

До сонця, до самого чорного кола,

Де птиці згорають у лоні небес.

Лети же, мій брате, бо пекло навколо.

Іуда вже зрадив... Христос не восхрес.

 

Ти досі шукаєш у митарствах щастя,

Знов крила у крові, іржавіє зір.

Ти знов на горі, забуте розп'яття.

І знов у душі сам собі конвоїр.

Я пуст,

       но мысли, потаскухи,

со скуки

       скрутили рот в слова.

 

Огня желает полночь

                                       звука 

       в великий праздник Покрова.

 

Сквозь боль,

       сердцебиенье ночи,

захочет

       петь мой черный дрозд.

 

Переродятся звезды

                                        в строчки,

       благословив на холокост.

 

В руках

       стакан воды и вечер.

 

Беспечный,

       даром прожитый рассвет.

 

Я жду огня в окне

                                и встречи,

мой одинокий

       утренний проспект.

В доме полночных печалей,

В комнате старческих глаз

Смерть тишину повстречала

И пригласила на вальс.

 

В ритме застывших курантов

Двигалась пара во тьме.

Им аплодировал Данте.

Их вдохновлял Малларме.

 

В это же самое время

Крыши взорвала кадриль. 

Дождь развлекал привиденье -

Пел, танцевал и шутил.

 

Новорождённый смеялся,

Дождь его руки держал.

Так он домой возвращался,

Зная, что смерть - не финал.

 

Дом похудел, расхандрился,

В нем поселился февраль.

Воды замерзшего Стикса

Здесь обнимают печаль.

Давай прощаться за руку с тобой

Без пылких слов, объятий, поцелуев.

Вчера ты злился за моей спиной,

Ну а сегодня к сумеркам ревнуешь. 

 

Ты мне не брат, не друг и не приятель,

И пусть о нас не весть что говорят

Ты мне, октябрь, знаешь, неприятен

Тем, что в обносках ходишь сентября.