Была середина зимы. Самой скучной из всех зим, которые я помню. Хотелось встретить чернокнижника, влюбиться дней на десять, застрять в лифте с звездочетом или поймать домового за нос. Одним словом, не хватало всего того, за что не посадят а тюрьму, но что ты непременно запомнишь. И я поехал в лес. 

 

Почти каждый горожанин уверен, что найти удивительное здесь можно гораздо проще, чем дворе своей пятиэтажки. Разочарования наступают потом. После нескольких часов безмолвия и безделья. Wi-Fi не ловит, плеер садится, ларьков поблизости нет. А что делать? Смотреть на заснеженные деревья? Так и в парках этого добра навалом. Ходить по сугробам? Невелика радость - с работой ЖЭКовцев и в городе этого полно. Наслаждаться тишиной? Ну, минут двадцать ее еще можно. А дальше бы музычки навалить атмосферной и чего-то пожевать. 

 

Наверное, я один из тех неправильных горожан, которые едут в зимний лес как раз за заснеженными деревьями, сугробами и тишиной. Остановить мгновение и сказать себе: "Ну вот мы с тобой и одни, что скажешь? Да ты не огрызайся, все равно никто не услышит. Лучше расслабься, выдохни и давай потолкуем вон с той акацией, уж больно заинтересовано она косится в нашу сторону". Деревья зимой, да еще и в лесу, это... рисунки тушью. Танцы линий и лет. Стоит внимательно присмотреться к каждому, чтобы понять - они так говорят с нами. Своими воздушными корнями. 

 

Акация, дуб, клен, акация, акация, дуб, липа и снова клен. Рыжий хвост. Да-да, я не шучу - лиса. У нас они водятся, хотя на вид не столь красивы, как на страницах "National Geographic". Я замер. Лиса нервно пробежала между двумя деревьями и остановилась за третьим. Села на снег и немного повернула голову на бок. Вот так мы и замерли минут на десять, разглядывая друг друга. Я осторожно достал фотоаппарат и сделал пару кадров. На удивление зверек не двинулся с места. В голове неизвестно откуда возник голос: "...горящее сердце".

 

И тут я поступил, как любой обычный горожанин - медленно двинулся к лисе. А она... побежала. Я за ней. Чем быстрее бежал зверек, тем безрассудней становился мой бег. Тогда у меня и мысли не возникло, что я заблужусь и не выберусь из этой "зимней сказки". Я просто бежал - с интересом и ребяческим азартом, не отставая от лисы. Она постоянно была на виду. 

 

И тут я остановился, потому что лес из зимнего стал осенним. А через несколько метров он был уже летний. Всего в десятке метров из-за дерева торчал рыжий хвост. Теперь я пошел медленней, снимая на ходу шапку, перчатки и куртку. Метров через двести я вышел к обычному шахтерскому домику, которые стоят на окраинах поселков. Почти ушедшему в землю, с покосившейся изгородью. Скорее даже землянкой, чем домику. Калитка не была заперта. 

 

Я открыл ее и вошел во двор. Ничего необычного для января - одуванчики, топинамбур по плечи и зреющая черешня. И я - в свитере, с зимней курткой в руках. Мое удивление перешагнуло стадию ошеломленности и превратилось в безумное "а, будь, что будет!". Хотел приключений - получи и не забудь поставить автограф вот там внизу, где галочка. 

 

- Вы что-то хотели? - спросил молодой женский голос у меня за левым плечом. 

 

- Аааааа...., - машинально протянул я и обернулся. За мной стояла рыжеволосая девушка в зеленом платье. - Ну, я тут как бы из лесу. За лисой бежал. Я... январь, а потом... мммм... вот. И как бы хотел... ну.... понять где это я. И, наверное, когда это я. 

 

Девушка засмеялась. Очень звонко и, было видно, что неожиданно для себя. Но тут же собралась и сказала: 

 

- Пойдем, проголодался с дороги, наверняка. И пить хочешь. У меня тут гречневая каша с кроликом и яблочный сок. Будешь? 

 

Я кивнул и зашел в дом. В прихожей (если так можно назвать небольшой коридорчик) пахло мокрыми перьями птиц и сушеными листьями. Я разулся и прошел дальше - сразу слева была кухня. Хозяйка ставила на плиту глиняный чайник. "Нора", - отчего-то подумал я про себя.

 

- Простите, аааа..., - начал я смущаясь. - А чем я могу... так сказать, отплатить за Ваше гостеприимство?

 

Девушка обернулась, немного резко, и я увидел, как загорелись ее глаза. Светло-карие, почти до желтизны, как медовый чай.

 

- Лиза, - немного с хитрецой в голосе сказала она. - Так меня зовут. И можно на ты. Ну, может у тебя есть какая-нибудь книга. У нас тут не часто бывают люди, а делать в зим... это время года почти нечего. 

 

- У меня есть Брэдбери, - полез я во внутренний карман куртки и достал измятый покетбук. - "Вино из одуванчиков". Ну, может вы чита...

 

- Ой, - почти подпрыгнула Лиза. - Какая прелесть! Нет, не читала. Если не нужна, то я бы взяла почитать, - и выдернула у меня из рук книгу. - Какая прелесть! Прелесть!

 

Я сел за стол и стал есть, глядя на то, как сверкают глаза хозяйки, как она поглаживает страницы и как вглядывается в картинки. Так по-детски, с живым интересом и неподдельной радостью. А я уже доел и начал пить яблочный сок. Вот такой же самый, как в детстве - с бесцветными белыми дольками. А Лиза уже читала первые страницы. Потом подняла взгляд на меня, отложила книжку в сторону и спросила:

 

- Может еще чаю?

 

- Спасибо. Можно и чаю.

 

Она взяла чайник и немного пританцовывая, подошла к столу и начала заваривать какие-то травы в глиняной кружке.

 

- А вы... ты тут одна живешь? - решился я хоть что-то спросить.

 

- Да, уже несколько лет, как бабушка отошла в мир иной. В поселке поговаривали, что она ведьма (Лиза снова хитро улыбнулась), но что там знали о ведьмах? Бабушка моя была добрейшей души ли... человеком. Вот ее хозяйство мне по наследству и осталось. Я вообще не местная, а бабушка мне не родная. А потом поселок вымер, шахты закрылись. И вот остался тут наш один дом. Ну, сам понимаешь - куры там, огород, сад... Ну, все как у людей. Книг вот нет только. Да ты чего сидишь, чай пей - уже заварился же.

 

Я пил чай, а она рассказывала. Там быстро и торопливо, словно куда-то спешила. А потом отчего-то перестала говорить о быте и...

 

- Люблю перед самым рассветом смотреть, как гаснут звезды. Одна за одной, по мановению чьей-то невидимой руки они умирают. Постепенно и тихо уходят, не хватая за пальцы, не крича и не прося помощи. Просто молча. Вот их десять. Закрываешь глаза - уже восемь и так далее. А последнюю всегда боишься пропустить, и потому смотришь и смотришь пока не устают глаза. И ты их закрываешь. Всего на мгновение открываешь... а ее уже нет. И жалеть не о чем. Ты не видел жизни и смерти тоже...

 

После чая стало как-то немного зябко. Посмотрел в окно, а там уже были желтые листья. Я подсел ближе к печи. А Лиза смотрела куда-то вдаль, сквозь меня. И снова заговорила.

 

- Слышишь, как дождь скользкими пальцами выстукивает азбукой Морзе короткое слово "Впустите"? Пытается открыть задвижку, используя черенки потухших листьев? Но это пусть будет наибольшая печаль этого дня. Сегодня особенно осенний день. Такой последне-октябрьский и желто-зеленый. На потрескавшемся асфальте разноцветный ковер по щиколотку, турецкий, да? Мне всегда казалось, что каждый лист этого ковра - чья-то несбывшаяся мечта и ты идешь по ним под жалобные стоны неосуществленного. И воздух сегодня другой... Пряный, цвета охры и последних хризантем. Чуть печально и сонно... Я никогда не знала, что надо делать в последний осенний день, стоит ли тосковать или греться жадно-горячим чаем или улыбаться чему-то, повергая прохожих в недоумение... Потому в руках кружка, книга и желание света и тепла, которое, видимо, придется уложить в ящик, предварительно укутав в шуршащую коричневую бумагу и остаться здесь.

 

За окном уже вечерело и шел снег. Я совсем потерялся во времени. Мне было приятно сидеть здесь и слушать эту рыжеволосую девушку, которая рассказывала что-то будто и не мне. Словно в ней оказалось много исписанных листов и ей нужен был читатель. Последний рассказ был действительно рассказом:

 

- Декабрь был самым грустным зимним месяцем. Он всегда шел впереди, прокладывая дорогу своей Матери, засыпал все снегом и считался сильным и воинственным. Декабрь был молчалив, он не пел песни, как Январь, и не хватал девушек за щеки, как озорной Февраль. На Зимнем балу он всегда стоял в стороне и глядел на веселящуюся толпу с какой-то черной тоской, которая плескалась в его глазах водами Балтийского моря. Зима вздыхала, глядя на старшего сына, но ничего не говорила вслух. Декабря считали заносчивым и холодным, а он... Он никогда не возражал. Ближе к ночи Декабрь, как всегда обходил перекресток семи дорог и вдруг увидел ее. Она была хрупкой и тонкой, как ветка молодой бузины и казалась прозрачной и невесомой. "Что она делает здесь ночью?", - подумал Декабрь и подошел ближе. Девушка танцевала. Она кружилась и взлетала, полурастворяясь в воздухе, и светилась каким-то неярким, но таким красивым светом. Декабрь смотрел на нее не отрывая глаз, и она казалась ему все красивее и красивее. Девушка остановилась и подошла к Декабрю почти вплотную. Он рассмотрел ее глаза, необычного золотистого цвета и полуулыбку, когда она протянула руку и взяла его ладонь. Декабрь вздрогнул. Девушка закружила его в своем танце, расплескиваясь в его глазах, согревая его своим теплом. "Мое Балтийское море", - ласково прошептала она, провела рукой по его волосам и исчезла. Декабрь пришел сюда и на следующую ночь, но девушки не было. Не пришла она и через неделю, и через месяц. Теперь каждую ночь Декабрь выходит на перепутье семи дорог и ждет ее. Вслушивается в голоса ветра, надеясь услышать шорох нежных слов и почувствовать прикосновения чуть теплых пальцев. И, наконец, отдать ей то, что она создала - свое горящее сердце.

 

Я почти закрыл глаза, слушая медленный и теплый рассказ Лизы. И последнее, что я почувствовал, что меня кто-то целует в лоб. Я резко открыл глаза и оказалось, что я сижу на снегу у акации. А в нескольких метрах стоит... да-да, та самая лиса. Смотрит на меня не мигая. А через несколько секунд она убежала. Пора было ехать домой.

 

Уже сидя в автобусе, я в последний раз решил посмотреть на фотографии лисы, которую видел в своих странствиях. Но на фото были только деревья и снег.

 

Авторы: Егор Воронов и Dorothy

Время от времени мне нравится заходить в один и тот же кофейный дом. Зимой - за десятью граммами тепла на 35 миллилитров печали, летом - чтобы скрыться от знакомых вопросов, весной и осенью (особенно осенью) - отыскать пару имбирных цитат в горьких беседах посетителей. За последний год кофе стало для меня непременным атрибутом в таинствах беседующих одиночеств. Хотя я все также обожаю зеленый чай, мате и вермут. Для каждого из этих напитков в жизни "дорожного человека" - свое место. Террикон, философская кухня, подъезд. Кофе же... его всегда ждут остановки. 

 

Что это я ударился в рассуждения-то? Я же начал говорить о кофейном доме. В тот декабрь слева от входа, у окна, сидела девушка с ноутбуком. Пила американо, держа одну руку под подбородком, и смотрела на проходящих по улице людей. Закрывала глаза на полминуты, потом ставила чашку и начинала что-то печатать. Никого не замечая, находясь внутри себя, среди никому неизвестных мыслей. Я видел ее по четвергам, после 15:30. Временами бросал взгляд на то, как она энергично набирала текст, потом удаляет его части, а следом вновь принимается щелкать по клавиатуре. И так каждый раз. Я не подходил знакомиться, не нарушал ее покоя - да и нужно ли было? Просто приятная девушка, которая танцует со словами. В принципе, только одно существование в этом городе "девушки с кофе и ноутбуком в кафе" вызывало во мне чувство поэтического восхищения. Иногда даже можно было позволить себе пофантазировать - о том, что же она там пишет. Минут пять-семь, а потом забыть и выйти в холод, по вечным "дорожным делам". 

 

В январе она исчезла. В один из четвергов, после 15:30 ее не стало. Только не подумайте чего-то там трагического. Нет. Я просто перестал ее видеть, а официантки на вопросы, мол где вот такая и такая, которую тут видел в течение месяца - лишь пожимали плечами, мол не было, не знаем, не помним... Как вдруг ко мне подошел молодой человек. Лет тридцати-тридцати трех. В английском твидовом пальто с легким (почти незаметным) акцентом. Каким? Я так и не разобрал. 

 

- Вы ищите Королеву? - спросил он ровным голосом. 

- Ааааааа..., - я даже немного растерялся. - Кого, простите? 

- Девушка, о которой вы тут спрашиваете. 

- Да я и не ищу ее. Просто..., - я даже не нашелся что ответить, а потом пошел в наступление. - А если и так, то что? И что это вообще за сказки о Королеве? 

- Это не сказки. Но если вы хотите ее увидеть - просто сядьте у окна и закажите чашку американо. Всего доброго, но я рад, что Королеву тут кто-то запомнил. 

 

И он вышел из кофейного дома. А я сел на то самое место, где каждый четверг после 15:30 печатала девушка с ноутбуком, и заказал американо. Посмотрел вдаль, на поднимающйся из трубы котельной дым, и сделал глоток, закрыв глаза. И увидел... 

 

"За следующим углом начинался город. Мрачно-великий в своем кирпичном великолепии... 

 

И, казалось, что все вокруг дышит особенным подозрительным воздухом. Перешептывается и зудит, как надоедливая мошка, когда Он проходит рядом, шурша полами пыльного плаща. Широкие поля шляпы закрывали его лицо. Стремительность движений указывала на каменную решимость. Город дремал под его ногами, а трещины на дороге превращались в рвы. Редкие прохожие с удивлением и страхом следили за его движением. 

 

Королева ждала. Сон ее сегодня был тревожен - в нем переплетались кошмары и ветки деревьев, холодные волны с горькими мыслями. Чудовища тащили ее по желтой дороге куда-то вниз, по сухой траве Лимба. Они преданно заглядывали в глаза, но продолжали свой путь. 

Рыночная площадь ревела и скатывалась до проклятий. Ужас сковывал тела, но давал силу кричать и проклинать. Они расступались, когда Он шел навстречу, потом же смыкали ряды, перестраиваясь в причудливые изгибы. 

 

Королева чувствовала, что это последний день ее правления. Она подошла к окну и глянула вниз. Там стоял Он. Подняв голову и озорно сверкнув глазами, протягивал руку. 

 

"Дудочник...", - выдохнула она и, ступив на невидимые ступени, вышла из рамы. 

 

За их спинами город шипел и корчился в последних муках". 

 

Если кто-то и когда-то сможет мне объяснить, как такое возможно - я куплю ему ящик шампанского и коня. Даже двух. Но я никогда не знал, что такое может быть на самом деле - заглянуть в другой мир. Увидеть то, что писал, а, может, и видел, а.... да-да, где жил другой человек, параллельно с этим миром. И я сделал еще один глоток, чтобы остановить эту реальность. 

 

"Она читала сказки. Перечитывала, запоминала каждую строчку, слушала янтарный голос того, кто умеет творить чудеса, у кого душа играет на тонких струнах светло-грусти и поет вязкие гимны осени. Чудеса шептали яркими перьями синей птицы и далеким постукиванием призрачных поездов. В них сплетались кельтские узоры мудрости и тревожность Гамельна. Они дышали октябрьскими листьями и лунным светом. 

 

Это терпкое дыхание сладких воспоминаний и запотевших крыш. Время, когда Король снимает мантию и удаляется к звездам. Время тусклых дорожек, освещаемых грустной луной...". 

 

А потом видение сменилось другой картиной. 

 

"Небо грозно хмурило поседевшие брови. Оно собиралось над головой широкими складками теплой пелерины и посматривало неодобрительно вниз. А там, внизу, под мохнатыми ветками елок таился мрак. Он располосовано раскидывал тонкие щупальца, поглощая все живое и злобно посмеивался, глядя на озадаченный лик неба. 

 

Теплый шарф уже не спасал. Холод клубами окутывал лицо не давая дышать, закрывал рот холодной ладонью и ждал... Озябшие и негнущиеся пальцы пытались отнять эту ладонь, но тщетно. С изломанными ногтями, сбитыми костяшками холод тащил ее в царство мрака, туда, под колючие ветки ели, связывая своим бесцветным ядом." 

 

Я моргнул. Чувства были какие-то неприятные. Словно, последний глоток, который остался в чашке, должен принести что-то неприятное. Что-то такое, чего я уже не хотел видеть. Еще один осколок чужой жизни, в которую мне бы не стоило заглядывать, но не заглянуть я не мог. Последнее видение, которое, быть может, должно было быть первым. Пить кофе. Глоток. 

 

"Королева жила на шахматной доске. Сколько себя помнила, она просыпалась и сладко потягивалась в деревянной коробке, поправляла корону и ждала когда ее поставят на нужную клетку. Королева никогда не задумывалась - хороша ли она и любят ли ее подданные. Она была в этом уверена. О ней говорили, что у нее нет сердца, но она лишь смеялась. Зачем тебе сердце, если ты из цельного дерева? Каждый день она вела ожесточенную борьбу с Белым Ферзем за право владеть раскрашенной деревяшкой. 

 

Она всегда сама расправлялась с врагами, вскидывая меч, и удалялась в свою коробку, не вспоминая более об этих мелочах. Но в тот день все пошло не так. 

 

Королева стояла на доске одна. Она удивленно смотрела на пустующее поле перед собой и тревожно переминалась с ноги на ногу. Невидимая рука поставила впереди Белую Пешку и, облегченно выдохнув, Королева посмотрела на фигурку, будто увидев ее впервые. Пешка смотрел на Королеву с восхищением и лукавством, постукивая тяжелой алебардой, улыбался и откидывал непослушные волосы с глаз. Королева хотела отвести взгляд, указать этому юнцу его место, но поняла, что улыбается в ответ. Они стояли и смотрели друг на друга, проживая во взглядах целые жизни, не замечая ничего вокруг. Королева была счастлива. 

 

А вокруг кипел бой. Пешку то и дело подталкивали вперед, но он твердо стоял на своем месте, не отводя взгляда от своей Королевы. Они возвышались среди обломков и щепок ферзей, размолотых в труху слонов и загнанных лошадей... и Королева очнулась. 

 

Она оглядела деревянное поле и пошла вперед. "Королева бьет пешку!". И она снова подняла меч...". 

 

Мне кажется я больше не зайду в этот кофейный дом. Ведь каждый раз я буду смотреть на то место, слева от входа, у окна, и вспоминать пешку. И думать - на самом ли деле было то, что видел или нет? Но раз я видел - значит, где-то это было. Дудочник, Король-без-Мантии, Пешка и Мрак. Теперь они и во мне.

 

Авторы: Егор Воронов и Dorothy

Почему-то с человеком, встреченным десять минут назад на терриконе, говорить было легко и беззаботно. Может, от того, что на вид ему было лет двадцать. Хотя причина могла крыться и в том, что это была девушка с самой очаровательной улыбкой в полдень. Но, скорее всего, тут было кое-что другое. Она писала сказки. Шёпотом, полётами птиц, на камнях-пластушках, в полдень, без начала и завершения, не прощаясь. 

 

У ее ног стоял желтый советский термос, внутри которого остывал ромашковый чай. Хотя, нет, подождите... Там был какой-то сбор степных трав - шалфей, чабрец и.. да-да, ромашка. Она рассказывала, что это напиток, делающий тебя белым махаоном. Нет, она не была сумасшедшей или... психоэтноботаником (как нынче принято называют растаманов-из-глубинки). Просто она видела мир немного по-другому, чем все. Она любила трамваи, особенно сиденья возле дверей. Носила волосы в две смешные косицы, которые были чуть ли не тоньше барабанных палочек. Отпускала с руки в небо божьих коровок, приговаривая детское: "Божья коровка, лети на небо, принеси нам хлеба, чёрного и белого, только не горелого". Носила мужские ботинки, но шнурки на левом и правом были разного цвета. 

 

А еще она, что-то увлеченно рассказывая, вдруг замолкала минут на семь, а потом говорила что-то такое: "Слышишь? Настало пограничное время. Время грустных мыслей и забытых встреч. Время горячего чая и мерцающих вечерних окон. Время сбрасывать потускневшие мысли и прятать их в долгие ящики. Время гулять, кутаясь в прошлогодние мечты. Время читать рассыпающиеся стихи и писать на камнях древние заклятия. Пограничное время". 

 

Мы не знали, как друг друга зовут. Просто обращались "мистер Эй" и "мисс Эй". Сидели и пили чай. Кидались словами с высоты 50-60 метров на бегущую у подножья шахтную речку и разгадывали иероглифы перистых облаков. Она говорила, что это ассирийское письмо, а я настаивал, что японская катакана. Ни она, ни я не были лингвистами-палеографами, поэтому мы просто выдумали значения небесных телеграмм, которые нам присылают из дальних краев духи. Это были тайные коды, как на карточках-квитанциях у радиолюбителей, проведших сеанс связи. 

 

Первый раз я встретил ее в августе. Люблю ходить на терриконы. Особенно те, где много акаций или абрикосовых деревьев. Это не крымские путешествия по Горам. Нет. Это какой-то мальчишеский азарт влезть на самую большую "кучу". Мол, кто теперь тут царь горы?! Мисс Эй сидела на склоне небольшой промежуточной террасы и что-то читала. Я, переводящий дыхание после крутого подъема, сел рядом и беспечно спросил: "Барышня, а вы любите Битлз?". Это была старая шутка-вопрос, после которого в нашем городе молодые девушки в 99,9% случаев смотрели на тебя недоуменно. Но не в этот раз. "Hey Jude, don't make it bad, take a sad song and make it better. Remember to let her into your heart, then you can start to make it better", - пропела она, улыбаясь. Как вы понимаете, на этот раз опешил я. 

 

Она звонко засмеялась и протянула мне чай. Мы говорили до самого заката. Перескакивая с обсуждения жизни в созвездии Андромеды на "Марсианские хроники" старика Рэя и дальше-дальше, к Тесеям и Атлантиде. А потом она остановилась, сделала очередной глоток чая и, глядя куда-то вдаль, сказала: 

 

- А вы, мистер Эй, замечали, как город прекрасен в шесть утра? Он одинок чуть печальной пустотой - такой мумий-тролльной и волшебной. Будто кто-то в шутку решил смешать фиолетово-честную ночь и серо-спящее утро. Но цвет получился такой густой, что совершенно непонятно сколько сейчас времени и даже наручные часы, поддавшись шляпному безумию, идут то вперед, то назад. Время от времени темноту прорезает едва уловимая улыбка Чеширского кота, или снующие бесцветно-блеклые тени редких прохожих. Город еще погружен в дремоту, нарушаемую лишь тихим шипением пустых автобусов. Они похожи на сказочных монстров, которые зыркают на тебя пустыми глазницами и зазывно-натужно открывают беззубые рты, предлагая темный лифт в неизвестность. Все вокруг обретает какой-то таинственный, сакральный смысл. И вот остановка с ободранными лавками - это старинный скрипучий трактир с развеселыми завсегдатаями и их перченными песнями. А седобородый старец в потертой кепке - это старый мудрый волшебник, хранящий в карманах пригоршни искрящих чудес. К семи небо начинает светлеть и мир теряет свое предрассветное очарование, проступая серыми углами сонных домов и недовольным урчанием разбуженных машин. 

 

Я снова слегка опешил. Это было неожиданно, слышать такое - на склоне старого террикона. А она опустила глаза, слегка тряхнула головой и сказала: "Ладно, не обращайте, мистер Эй, внимания. С вами было тепло и уютно. А теперь вам пора домой. Мы встретимся еще раз". Собралась и ушла. В противоположную от моего дома сторону...

 

Была середина ноября. Я пришел на тот же террикон в самом скверном расположении духа. Знаете, ноябрь он такой - цинично-ветреный. Всегда норовит подставить подножку, толкнуть в спину и заехать носком сапога в нос. До крови в первом безобидном снеге. А она сидела теперь в темно-зеленой шляпе, снова с чаем и пускала мыльные пузыри. В ноябре! Ну, не ребячество ли?! Обернулась и сказала: "А, мистер Эй! Рада вас видеть. На вас нет лица. Где вы его потеряли? Неужели по пути из Прошлого сюда? Ну, садитесь. Чаю?".

 

Я сел. На этот раз это был полынный напиток с шиповником. Горьковатый, но очень вкусный. Как воспоминания о поцелуе на крещенском морозе. Мы снова говорили. Я и забыл уже, как это, когда лечат словами. Она сидела в оранжевой куртке, выдыхала в холодный воздух пары горячего чая и звонко говорила мне: "Смотрите, а это - Наутилус!", "Вот-вот, так замок Хоула бродил по Пустоши", "Мистер Эй, хватайте - это же дракон полетел к Озерному городу!". Мы сидели и сидели, перебрасываясь кубиками пустячных разговоров, важнее которых в эту самую минуту ничего не было. И, когда на небе появилась первая звезда, мисс Эй сказала:

 

"Подставив руки под тяжелые капли, он думал о чем-то своем. О том, что, кажется, забыл покормить кота. О том, что не закрутил кран до упора. О том что герой, из той подаренной книжки, похож на него просто до дрожи. О том, что у соседки справа слишком яркая куртка и о том, что дождь сегодня на редкость теплый, будто снятое за секунду до кипения молоко. 

Мысли бродили и сталкивались в его голове, как кегли, перешептывались и извинялись, так и не решив, кто же будет первой. Капли становились все тяжелей, они устало впивались в пальцы, проникали под кожу, смешивались с кровью и очищали изнутри. Мысли вязко перекатывались, а не всполошено бегали, они будто застывали в причудливых позах, играя в "Море волнуется...". Он стоял на месте, опустив вдруг ставшие такими безвольными руки. Они будто струились и опадали в холодную землю. Он исчезал. А всего в трех шагах стояла Она. Смотрела на тонкие переливы его граней, на отраженных сквозь него снующих людей... и улыбалась".

 

Когда она начала говорить, то а я закрыл глаза, вслушиваясь в ее тонкий голос. Я уже знал, что когда открою их, то ее не будет. Знал и сидел в тишине, не решаясь поднять веки. Знал, что видел ее в последний раз. Все было так, как я и думал. 

 

Я спускался с террикона и думал о том, что мисс Эй говорила мне. Какую сказку придумала напоследок. А потом увидел дедушку, который шел с небольшим стадом коз в сторону шахтного поселка. И решился:

 

- Простите, а вы не видели тут девушку, лет двадцати, с двумя косичками и желтым термосом?

- В оранжевой куртке? - хитро спросил дедушка.

- Да-да-да, - с надеждой ответил я.

- Ее тут иногда видят... такие вот, странные, как ты - улыбнулся пастух. - Это не девушка. Это дух террикона. Ты лучше подумай о том, что она тебе рассказала. И не ищи ее больше.

 

Авторы: Егор Воронов и Dorothy

Не знаю кто связал эти улицы вместе. Кто нашил на них спешащих в себя людей. Кто поцеловал лужи в размазанные ногами губы. Единственное, что я хотел бы знать - какова цена за бокал вина из закатных облаков? Мне сказали, что невелика - треть сердца и безликие сны. Но я упрямо иду вперед, не разбирая дороги и ищу этот ответ.

 

Отчего-то казалось, что вот-вот должно произойти что-то необычное. Хотя город был непригляден - точь-в-точь старая дворняга, прилегшая со своим голодом у теплотрассы. С испитым лицом облезших малосемеек и разбитыми дорогами. С усталыми скамейками у подъездов и белыми флагами простыней под медовыми слезами берез.

 

Я просто иду. Без цели, без назначенной встречи, без желания останавливаться. Все дальше и дальше по знакомым с детства улицам и переулкам. Руки в куртке. В правой - бензиновая зажигалка с черным маяком и чайками на белой кости, в левой - ключи от рассказов-на-крыльце. 

 

Сворачиваю между домов, прохожу мусорные контейнеры, котельную, детский садик и еще раз поворачиваю. За угол. И тут замечаю на первом этаже (скорее даже в подвале, как сказали бы англичане - ground floor) пятиэтажки небольшой магазинчик, которого тут раньше не было. В нашем городе это не столь уж необычно. После войны магазины постоянно открываются, закрываются, переименовываются и снова открываются. Проходят круг за кругом торговую реинкарнацию.

 

"Восточная лавка сомнений" - гласила свежая вывеска на баннерной ткани. А чуть ниже: "Индия. Турция. Эфиопия. Персия. Вавилон". Что-то было не так с этим магазинчиком. Не могу толком объяснить что - то ли шрифт какой-то замысловатый, то ли "неожиданность" открытия. В голову пришел один из рассказов Герберта Уэллса о волшебной исчезающей лавке. Да-да, Пратчетт тоже вспомнился. Я тряхнул головой и решительно вошел в магазин.

 

Маленький, уютный, с кучей всяких непонятных индуистских штучек. Тут же - африканские маски из черного дерева, зеленые циновки, баночки, флакончики, травы, чайники, статуэтки дэвов, какие-то таблички с арабской вязью, карты Таро и... очень много книг. Очень. А за прилавком - девушка в свободной алой рубашке, цветастых шальварах и с красной точкой на лбу (откровенное позерство!). Ее руки были разрисованы хной, на запястьях позвякивали бубенцы, а в глазах плясали лукавые бесы. Рыжая, с глазами коньячного цвета.

 

- День добрый, - обратилась она с усмешкой ко мне. - Я могу вам помочь?

- Вряд ли, - растерянно ответил я, озираясь по сторонам. - Хотя... Не знаю.

- Ну, вы не первый, кто заходит к нам и не знает, - засмеялась она. Я точно не мог определить сколько ей.

- А почему лавка сомнений? - неожиданно для себя самого спросил я.

- "Если веруешь слепо – пути не найдёшь, если мыслишь – в сомнениях жизнь проведёшь", - ответила она как-то туманно.

Я еще немного огляделся. Помолчал. А потом снова спросил:

- А давно вы здесь работаете?

- Для вас открылись недавно, - еще неопределенней ответила девушка и я совсем растерялся.

 

Мне стало неудобно снова ее о чем-то спрашивать, поэтому я подошел к стеллажу с книгами, почувствовав себя в эту минуту каким-то инородным телом, застрявшим в живом организме. Я не знал куда идти и зачем я зашел сюда. Водил глазами по полкам, как вдруг одна из книг, коричневая, словно бы крикнула мне: "Открой меня!". Я взял ее в руки, раскрыл и стал читать:

 

"Хочется на море. Именно сейчас. На холодное, зелено-синее, ветхое, как старые рассыпающиеся книги. Хочется стоять без перчаток на ветру и озябшими пальцами дотрагиваться до прогоркло-черной воды, разглядывая капельки на ладонях, говорить с самим собой. Время от времени снимать смешную вязаную шапку, чтобы послушать как шепчется ветер с чайками, затягивать потуже шарф и ждать пока раздраженное море в очередной раз ударит по носкам ботинок. Сесть на камень, или даже на песок (да и Бог с ним) и смотреть туда, где небо и море соединяются в одну сплошную маркерную линию, будто прочерченную отличником в тетрадке. 

- Слушаешь? 

- Да. 

- Я хочу показать тебе сны... 

- Зачем? 

- Ты никогда их не помнишь. А я пробую твое одиночество горстями. 

- Мы все одиноки, но у меня есть ты, а у тебя - я. 

- Ты приходишь не часто... 

- Как и ты. 

Небо улыбается, окуная прозрачные руки в море, закручивает узлы, нагоняет волны. 

- Помолчим? 

- .... 

Вечер делает оборот, поворачивает ключ и опускает шторы на рыхлый песок. 

- Иди. Холодает. 

Следы на мокром песке отмечают минуты".

 

Я стою и понимаю, что это мои слова. Мои, сказанные мысленно морю нескольких месяцев назад.

 

- Простите, а что это за книга? - обращаюсь к девушке, не поворачивая головы.

- Книга Прошлого, - говорит она, еле сдерживая смех. - Вы почитайте её. У нас таких много. Для каждого.

 

И я снова открываю томик в коричневой обложке. Новый текст, словно отпечатанный в типографии пару дней назад:

 

"У ноября есть цвет. Цвет пепла и мерзлой охры. Он чуть вязкий, как загустевшая кровь и терпкий на вкус, как первая любовь. Он похож на меланхоличного юношу, заворачивающегося в пуховик и прячущего лицо под темным капюшоном, от чего кажется, что он задумал что-то мерзкое.

 

У ноября есть голос. Голос скрипящих старых половиц или расшатанных деревянных рам в заброшенном деревенском доме. Голос сухих деревьев, раскачивающихся на ветру и пророчащих грустные события. 

 

У ноября есть запах. Запах покосившихся заборов и опустевших дач. Запах первого снега и темных провалов низких окон, запах пыльных занавесок и шершаво-печальных стен. 

 

Ноябрь никого не любит. Ноябрь не мечтает. Ноябрь закрывает глаза ладонями и погружает все в тревожный долгий сон".

 

А это было то, что я написал сегодня маркером в подземном переходе на кафельной стене. От отчаяния или от желания быть кем-то услышанным. Я закрыл книгу и приложил ладонь ко лбу с проступившим потом. Выдохнул. И сразу же резко открыл книгу вновь:

 

"Белыми прожилками на асфальте седеет осень. 

Листья пускаются в безумную пляску, собирая радость в узелки. 

Дышать. Только дышать. Пустеющей оболочкой, туманом угольных дорог".

 

Я резко захлопнул книгу от нестерпимой головной боли. Именно эту последнюю строчку я повторял, бесцельно шагая весь день по улицам. Поднял голову... Был вечер. Туман. А я стоял в переулке между домами. Меня била мелкая дрожь. Свернул за угол, но там не было никакой "Восточной лавки сомнений". И не было книги. Вернее она была, но не в руках, а внутри меня. И больше не было сомнений. Хотелось просто жить.

 

Авторы: Егор Воронов и Dorothy

Второй час пути. Дорога теснится среди приземистых шахтерских домиков, чем-то напоминающих сгорбленных старух-плакальщиц у постели последнего октябрьского дня. Еду на работу - два интервью и пару часов вкрадчивых перетаскиваний устной речи в слова. 

 

Сижу у окна и рассматриваю танцы дождевых трещин на холодном стекле. Вьются, пересекаются, сливаются. Каждая из них хочет, чтобы разгадали ее веревочные письмена из капель. Но, увы, я не умею слушать воду, как и она никогда не способна была понять моего тепла. 

 

В салоне микроавтобуса заняты все места. Рядом со мной сидит девушка со ржаным цветом волос и лицом климтовой Хелены. Что-то слушает в красных вакуумных наушниках и кутает подбородок в темно-синий вязанный снуд. У нее под ногами - дорожная серая сумка, на коленях - рюкзачок, а между нами - длинный клетчатый зонтик с острым концом. Студентка. Мы незнакомы, хотя в этом микроавтобусе, отходящем с автовокзала в 06:30 каждый понедельник, я знаю почти каждого в лицо. Состав пассажиров не меняется уже почти второй месяц. Судя по строгому виду девушки - она хотела сесть у окна. 

 

Еще минут двадцать бестолковых шатаний по асфальтным волнам. Прыжков, качаний и пируэтов. Petit pas emboîté sauté. Чувствую, что правому плечу стало чуть тяжелее, буквально на две-три упавшие перед самым рассветом звезды. Смотрю вправо и вижу, что девушка уснула. Устало склонила голову мне на плечо, вслушиваясь в тихую музыку. Кажется что-то балладное из Art Zoyd. И мне вдруг стало неудобно. Нет, не держать ее голову, а, скажу искренне, от самой ситуации. Я закрыл глаза и притворился спящим, чтобы когда моя соседка открыла глаза, то ей самой не стало неудобно за этот confusion. 

 

Вслушался в музыку и услышал голос. Звонкий, вкуса афремовского мастихина. "...осенью вдруг немного иные. Однажды утром хочется проснуться чуть раньше обычного, собрать рюкзачок, весело звякнув значками и феньками. Захлопнуть дверь, оставив ключи на столике и выйти в осень. Идти, слушая тишину под ногами, сесть в первый попавшийся автобус, не рассмотрев номер, выбрать место точно посередине и облокотившись о пыльное стекло, ехать, ехать, ехать. Все мы осенью вдруг немного иные". 

 

В ее сне было ветрено. А еще был увитый красным девичьим виноградом подъезд двухэтажного дома с приоткрытыми от удивления деревянными дверьми. В свете пешеходного фонаря не было теней. Ни от деревьев, ни от дома, ни от меня. Словно они сюда боялись заходить, а свет пронизал все насквозь. Я вошел в подъезд. Самый обычный - наполовину побеленный, наполовину покрашенный масляной краской миртового цвета. Самый обычный, только вместо входных дверей - зеркала. А на стенах двумя разными ключами неровно выцарапаны то ли строчки, то ли шёпоты, то ли ритуальные заклинания: 

 

Вечер. 

Руки пахнут осенью 

Тонкие кисти 

с хрустальною проседью. 

Дрожь. 

Лисьи следы вместо раненных точек 

Стынут под пение туч-одиночек. 

 

...а чуть ниже добавлено маркером в два почерка: 

 

Тесно. 

Но небо не плавится. 

Острым лучом, как мечом отбивается. 

Радость. 

Последняя нота, исповедь боли. 

Грустно. Постыло. Неправда. Неволя. 

 

Я не успел прочитать еще что-либо на стене. Со второго этажа донесся стук. Совсем тихий, бьющийся бабочкой между оконных рам. Я начал подниматься. Деревянные ступени не скрипели, хотя пружинили, словно были сделаны из живого дерева. Похоже звуки ушли пить чай к теням. На втором этаже было три двери - почти все одинаковые, но та, что справа - тихо пела. Нет, звуков не было до сих пор, но я чувствовал пение. Такое же чувство, когда ощущаешь взгляд невидимого наблюдателя. В зеркале не было замочной скважины, но и войти в него нельзя было. Я поднял коврик и под ним оказалось черное перо. Каменное. Прикоснулся им к зеркалу. Оно потемнело и стало почти жидким - водой ноябрьского пруда. Я шагнул, закрыв глаза. 

 

Передо мной была комната. Нет, не прихожая и не кухня. А что-то все вместе. Сейчас бы это назвали "студией", но больше было похоже на дом без внутренних стен. Было очень много книжных полок, хитро подмигивавших потускневшими разноцветными корешками. А еще - травы, чайничники и шкафчики. На кресле зевал открытый блокнот. Никогда не смотрел в чужие записи, но... пение доносилось именно оттуда. Я стал читать, хотя буквы и корчили мне озорные рожицы: 

 

"На ее полке хранились самые разные вещи. Десятки и сотни баночек, какие-то корешки и мисочки, наполненные непонятными травами и даже причудливыми фигурками, похожими на скелеты невиданных птиц и животных. 

 

Каждый раз приходя к ней, он проводил рукой по неизменно чистым полкам, переставлял местами склянки и притворно пугался скелета летучей мыши, окрещенного им самим Серафимом. Она ласково-недовольно хмурила тонкие изогнутые, похожие на молодой месяц, брови и строго хлопала его по руке. А он хватал ее за широкий подол длинной, цветастой юбки или за смешной пояс, увешанный маленькими медными черепушками, притягивал к себе и зарываясь в вязко пахнущее облако волос, шептал: "Чародейка..." 

 

Она заливисто хохоча и закрывая зеленоватые с черными крапинками глаза отвечала "Ведьма!" и запихивала под стол носком старых потерто-коричневых ботинок, некстати выползшую из своего угла метлу...". 

 

Я смутился. Наверное, я здесь был неуместен. В чужом доме, пока хозяйка (а я был уверен, что тут живет та самая девушка с волосами цвета ржаного хлеба) где-то прогуливается. Развернулся и тихо, чтобы никто из незримых обитателей этого дома не обиделся, вышел обратно. Но там был осенний парк. 

 

Те самые старые советские парки, которые лет десять взрослели, прятались от жителей в небо и становились бескрайне уставшими и одновременно полными жизни. Была в нем и неизъяснимая тревога. Как у птиц перед первыми заморозками. Воздух дрожал, лез за шиворот, прячась от кого-то. Мне показалось, что за парком следовало время. Искало, спрашивало его у кого-то на рынке, писало жалобы, но никак не могло найти. Я вдохнул в себя побольше холодного воздуха. А потом резко обернулся, догадавшись, что сзади меня кто-то стоит. Та самая девушка. 

 

"Осенью я немного художник, - сказала она, беря меня под руку и начиная идти. Она говорила длинными фразами, но я вникал в каждую с особой ясностью. - Собирая тонкие ниточки осени с кончиков пальцев и стараясь не растворить, а лишь слегка разбавить их остылыми струйками дождей и меланхоличным полетом разноцветных листьев, я пишу картины, рисую эскизы и чертежи невиданных зданий и батальные сцены изломанных сражений. А иногда осень во мне бушует и взрывается в яростном танце, заставляя разбрасывать с кистей ярко-радостные брызги будущего. Они летят и задорно смеясь,окутывают прохожих тонкой паутинкой надежды, изгоняя печаль и разглаживая заиндевелые, замороченные лица. Тогда, устав и утирая лоб измазанным рукавом пальто я с удивлением смотрю в глаза той, которую ждала все лето... Той, что является единственно-настоящей... Той, что прячет лукавую улыбку за искристым "Привет!" и бросается на шею, едва ты подходишь ближе... Той, что всегда была мной, но уходила по своим осенним делам, чтобы потом рассказывать каминно-вечерние истории, запивая их обжигающим чаем, с тонким мятным дымком". 

 

Я уже давно стоял возле какой-то заросшей мхом фигуры пионера, а она исчезала. Неуловимо становясь лишь линией в импрессионистском пейзаже коньячно-медового цвета. 

 

Открыл глаза. Рядом никого не было. До работы оставалось минут сорок пути. Еще одна пересадка. Лестница и снова эта жизнь между разговорами и дедлайнами. Но пока чувствовался какой-то странный запах с правого плеча - с тонким мятным дымком.

 

Авторы: Егор Воронов и Dorothy